– Верно, — подтвердил трактирщик, благоговея.
– Теперь так рассудим, — общее внимание воодушевило сержанта. — В столицу не с серебряными бляхами скачут. С золотыми. Сам видел. С пустынниками ныне размирье, да и не пройти сквозь пески в одиночку. Вот и остается из многого одно-одинешенькое. А скажи-ка, брат, — дружелюбно прищурился он, — выходит, свадебкой пахнет в Баэле? Решил-таки молодой граф сестренку с магистровым племяшом обручать?
– Умен ты, дядя, — беззлобно буркнул гонец.
– Да уж не без того, — покладисто отозвался сержант.
– А коли умен, так отстань от человека со своими побасками, — раздался хриплый низкий голос. — Видишь, на ногах уже не стоит господин…
Резко оглянувшись, гонец увидел у двери огромного детину в коричневой монашеской рясе. Скорее всего он выходил во двор по нужде, а вернувшись — так и стоял у входа, натянуто улыбаясь, словно пытаясь сгладить впечатление, произведенное его разбойничьим рыком. Плечи у монаха были широченные, белые крупные зубы сверкали даже в полумраке, а бороды, странное дело, не было вовсе — зато левую щеку украшал длинный шрам, напоминающий молнийку.
– Вечный учит нас милосердию, братия, особенно же — к малым детям, болящим и путникам. Господин сей скакал днем и ночью, исполняя приказ; он крепок духом, но телом изнемог, так пусть же хотя бы этой ночью он выспится. Оставьте человека в покое, бравые воины!
– И то верно, — согласился сержант. — Извиняй, господин. Доброй ночи…
Прочие вежливо поклонились, ниже всех — прыщавый юнец.
Уже поднимаясь по гнилой узкой лестничке на второй этаж, гонец внезапно придержал шаг, повернулся к хозяину.
– Скажи-ка, приятель, — понизив голос, спросил он. — Твой трактир — место надежное?
– Не извольте беспокоиться, господин, — торопливо зашептал Мукла. — Самому Рамме Горбатому плачу за охрану, и ваша плата тоже в стоимость постоя входит. Так что хоть тысячу златников при себе имейте…
– Я не о том. Ты знаешь людей, которых пустил к себе ночевать?.
– Ну… — хозяин замялся, соображая. — Селюки наши, местные; смирный народец, да и не проспятся уже до рассвета. Солдатики на заднем дворе лягут, в овчарне, ежели, понятное дело, тоже тут не свалятся…
– Ладно, — досадливо перебил гонец. Он знал: опасности нет. Никакой. Но устав, впитанный в кровь за годы службы и уже единожды сегодня жестоко обиженный, требовал своего. — Овчарня не в счет. В доме кто? И потрудись говорить внятно.
– Еще три монаха, в большой светлице, — все так же тихо, но уже гораздо разборчивее доложил Мукла. — Бредут из Ваальского аббатства к мощам и-Ттуки. Подорожная исправная, можете не сомневаться. Да и спят уже давно.
– Три монаха, — проворчал гонец, поднимаясь по темной лестнице. — А тот, внизу, он что, тоже спит?
Вместо ответа трактирщик приподнял повыше тусклый масляный светильник, освещая второй этаж: уходящий вперед коридор с окнами, забранными густыми решетками, и двумя узкими дверями с другой стороны.
– Малая светлица, господин. Извольте, — сказал хозяин, отпирая левую.
Комнатка низкая и тесная, точно клетка, о которой болтали ландскнехты, как раз на одного человека. Очень чистенькая и бедная: всего убранства — табурет о трех ножках, охапка свежего сена, покрытая дерюгой, и толстопузый кувшин с водой. Узенькое, похожее на бойницу окошко выходило во двор, и снаружи в него косым крестом были вставлены два металлических прута.
– Дверь запирается на засов?
– Запирается, господин.
– Хорошо, ступай…
Когда бритая макушка Муклы исчезла в лестничном проеме, гонец придирчиво осмотрел задвижку. «Гнилая», — подумал он с неудовольствием и тотчас сам посмеялся над своей неуместной осторожностью. Но, впрочем, припер дверь табуретом.
Поднял кувшин, выпил холодной, до ломоты в зубах, колодезной воды.
Достав из поясного футляра тонкий свиток с алой печатью на витом шнуре, бережно уложил графское послание в изголовье. Стянул сапоги. Несколько мгновений постоял босиком у окна, наслаждаясь прикосновением прохладных досок к ноющим подошвам, а затем, полюбовавшись вволю бесящимся, совершенно бессильным против могучих стен ливнем, осенил себя знаком Вечного и улегся на сенную подстилку.
