Дунаева забросала Пашу вопросами. Где застала война? Что делает? Здорова ли мама? Окинув внимательным взглядом хорошенькую по-прежнему девушку, Мария Ивановна полюбопытствовала:
— Как проводишь время? В клубе бываешь? Танцуешь?
— Как можно такое предположить!
Мария Ивановна уловила нотку обиды в ее голосе и поспешила загладить нелепый вопрос.
— Это я так, между прочим. Не все ведь такие, ты же знаешь.
— Знаю.
— Ну вот, не серчай.
Дунаева и Савельева еще о многом переговорили, но обеим казалось, будто они очень мало друг другу поведали о пережитых днях, перенесенных лишениях и, главное, не затронули того, как же будет завтра, послезавтра. Что ожидает их в будущем? Эти мысли в одинаковой степени волновали обеих.
Мария Ивановна однажды говорила об этом и с Наташей Косяченко, которая с двумя детьми приехала сюда в мае из Полтавы погостить и не смогла в первые дни войны выбраться из Луцка. О том же она беседовала и с подругой, солдаткой Анной Остаток. Настроение у них подавленное, но никто, как выразилась Наташа Косяченко, не собирался сидеть сложа руки. Мужья их дерутся с врагом на фронте, а они будут им помогать в тылу.
Шли дни, а с ними приплывало к сердцу все больше и больше огорчений, и в то же время крепло желание мстить фашистам. Женщины стали собираться чаще, толковали между собой подолгу. Потом Наташа Косяченко рискнула пойти в лагерь военнопленных и передала им хлеб. Когда она возвратилась, не могла успокоиться. Какой у них страшный, изнуренный вид!
— Нужно что-то предпринимать, — говорила Косяченко подругам. Решили снова собраться у Дунаевой, обсудить положение. Встретив Пашу Савельеву, Мария Ивановна пригласила ее к себе.
— Приходи, Паша, ко мне домой, мы с тобой по-бабьему и поболтаем вместе с моими подружками. Ну, как? Ждать тебя?
— Приду. Адрес прежний?
Паша вернулась домой в хорошем настроении. Мать предположила, что Паша наконец устроилась.
— Нашла работу?
— Нет, мамочка, порадовать пока вас не могу.
— А настроение у тебя веселое!
— Знакомую встретила. Пригласила в гости. Вот и все.
— Кто такая?
— Ты ее не знаешь, — некая Дунаева. Мы с ней раньше встречались по работе, я домой к ней не раз заходила.
— С хорошими людьми, конечно, видеться стоит.
Сумерки быстро заполнили комнату. Евдокия Дмитриевна не видела выражения лица Паши, но, скользнув по нему тревожным взором, сердцем почуяла: непонятное затеяла дочка.
Утром следующего дня Паша отправилась к Дунаевой. Мария Ивановна ждала ее. Муж Дунаевой — конюх бургомистра Луцка Кульгофа — еще на рассвете отправился на работу. Бургомистр был злым, надменным, жестоким чиновником. Он выезжал в город, как правило, со своим любимым бульдогом. Сидели они рядом. Над миндалевидными глазами Кульгофа выступал высокий лоб с двумя синеватыми прожилками. Даже родинка на левой щеке не нарушала суровости круглого лица. Кульгоф почти никогда не разлучался со стеком и любил им похлопывать по начищенным до лоска голенищам, а в минуты деловых бесед ловко подбрасывал его под мышку. Собака, присев на задние лапы, ворочала по сторонам своими выпуклыми глазами.
Завидев такой выезд, люди шептались:
— Собачья упряжка едет!
— Смотри, как надулся Кульгоф, злее бульдога!
— Собака и та добрее хозяина!
Чья-то смелая рука приклеила к кузову открытой брички листок с надписью: «Кульгофа и бульдога ждет одна собачья дорога».
К счастью, конюх первым заметил дерзкую выходку и своевременно сорвал листок. Муж Марии Ивановны во всем старался угодить бургомистру, не гневить хозяина.
— Люди пусть думают, как хотят, а мы свое дело знаем. Правда, Мария? — обращался он к жене. — На нас народ в обиде не будет!
Мария Ивановна рассказала Паше о работе мужа, о бургомистре и остановила взгляд на гостье. На Паше аккуратно сидела белая кофточка с ажурным воротничком. Стройные бедра облегала черная юбка.
— На тебя поглядишь, Паша, — призналась Дунаева, — и забудешь, что вокруг столько горя.
— А вам, Мария Ивановна, не видно, что делается в моей душе, — прямо в лицо ответила Паша.
— Хоть и не видно, но догадываюсь.
Разговор принял вполне откровенный характер.
