Однажды бабушка достала с верхней полки тяжелую в кожаном переплете библию и сказала: "А теперь почитай-ка мне это. Сумеешь?" Я читал без усилий, понимая всю суть древнеславянского языка, хотя там и встречались слова, неизвестные даже бабушке. Целую зиму читали мы с ней эту книгу, дошедшую до нас через несколько поколений - бабушкины прадеды до XVIII века придерживались старообрядчества, и в доме оставалось от них много древних икон, лестовки (старообрядческие четки), кованые тяжелые лампады и целая полка старописных книг. Это и явилось моей школой русского языка, когда за столом говорили городским, толстовским языком, а вечерами с интересом читали древние книги.
Увлекательно было слушать и множество преданий о дедах и пращурах. Едва ли случалась на Руси война, в которой не участвовал бы кто-нибудь из нашей семьи. Да и есть ли на Руси семьи, откуда не уходили бы на очередную войну отцы или сыновья? Вот почему на нашем семейном кладбище встречались могилы, где дед лежал рядом с внуком, ибо тот, кому надлежало лежать между ними, лег навеки в одной из далеких братских могил.
Преданий было много. И тех, что касались нашей семьи, и тех, что бытовали в городе из поколения в поколение. Так велось, что всех сыновей в нашей семье называли только в честь московских святых - Александра Невского, Андрея Боголюбского, Михаила Черниговского, Петра Митрополита Московского. Меня хотели назвать в честь Дмитрия Донского, но выяснилось, что он не был причислен к лику святых, и тогда назвали в честь Сергия Радонежского.
Помню рассказ отца о Куликовом поле, и однажды он пообещал взять меня с собой туда, когда по своим делам собирался на станцию Птань. Все эти места были недалеко от Белева. Отцу принадлежала лесная дача Мушкань. Она находилась недалеко от Козельска. Там, в лесной чащобе, была ложбинка, где, если сильно топнуть, можно услышать подземный гул. Рассказывали, что в этом месте находился не то тайный ход, не то погреба, вырытые воинами Батыя, когда татары осаждали Козельск. Предполагали, что там зарыты великие сокровища, но обладание сокровищами меня не увлекало.
Предания, связанные с татарами, тем более интересовали меня, что мать моя происходила из обрусевшей, но старинной татарской семьи. Однако от ее отца, моего деда, по облику напоминавшего золотоордынского мурзу, я не мог добиться никаких преданий. Обычно он говорил: "Читай, побольше читай, там все вернее написано, чем я тебе скажу".
Так шло мое детство. С матерью или отцом мне часто случалось бывать в Москве. Ездили там на конке, запряженной парой измученных лошадей, жили то у Никитских ворот, то почему-то в номерах, как тогда назывались гостиницы. Останавливались в "Лоскутной", в двух шагах от Кремля; оттуда с матерью часто ходили в Кремль, в соборы, в древние церкви, соревновавшиеся между собой благолепием, чудотворными иконами и особенно хорами. И в первые дни по возвращении из Москвы в Белев город казался мне умолкшим, а дом пустым. Единственным ребенком в нашей небольшой семье был я. Все заботы, щедрость и тепло семьи доставались мне одному. Одиночество способствовало чтению, рисованию. Во дворе были друзья - собаки, лошади. Мне шел седьмой год, когда я затеял ссору с отцовским волкодавом, и огромный пес, потеряв терпение, меня искусал. Пришлось опять ехать в Москву, делать прививки. Когда возвратились, мать, чтобы меня утешить, ко дню рождения подарила седло, а отец распорядился седлать гнедого Красавчика, коня, которого я любил. В седле я чувствовал себя отлично, но однажды проделал с конем какой-то такой маневр, что вылетел из седла, перелетел через голову Красавчика и ударился макушкой о мерзлую землю. Вскоре седло исчезло и мои кавалерийские дела закончились. Подошло время идти в школу.
В Белеве не было мужской гимназии, и меня отдали в реальное училище имени поэта В.А. Жуковского. Программа там не отличалась от гимназической, разве только у нас не была обязательной латынь, но она была обязательна для получения аттестата зрелости, и поэтому мы ее учили тоже.
Первые года два я чувствовал себя в школе неуютно. Не по душе была четкая и строгая дисциплина, но постепенно я к ней привык, и она меня как-то внутренне организовала. Вскоре появились у меня новые друзья, новые увлечения. От одного я заимствовал увлечение морем и решил стать моряком, для чего погрузился в чтение географических книг и путешествий; от другого - историей и рад был, что дома нашлась многотомная "История Государства Российского" Карамзина; от третьего - коллекционированием бабочек и жуков. Только ни от кого не заимствовал интереса к математике, и во все мои школьные годы она оставалась основой всех бед и тяжелых объяснений с родителями. Мне явно повезло, что во всей дальнейшей жизни она нигде не понадобилась, и я вполне обходился одной таблицей умножения, которую усвоил еще в первом классе.
