«Скажи ему, что я настаиваю и что подхвостники используют во многих странах по всему миру. Без него седло будет сползать, когда мы поедем по горам».
Я видел, что табунщика это не убедило. Но я был тверд, и мало-помалу он успокоился, однако пожелал самолично надеть подхвостник. Я показал, как петля должна охватывать основание хвоста, но он так нервничал, что у него ничего не получилось. Лошадь почувствовала его неуверенность и вырвалась из рук. Табунщик снова попытался приладить ремень ей на хвост, но опять не справился. Это был полный абсурд — человек, всю жизнь проработавший с лошадьми, не мог поднять хвост у лошади, которую, возможно, выхаживал еще жеребенком, и надеть на нее ремень только потому, что это было слишком для него необычно. Как можно более вежливо я отнял у него подхвостник, поднял лошадиный хвост и приладил ремень на место. Лошадь даже не шелохнулась. Ее хозяин застыл в изумлении, другие араты радостно хохотали. Я подумал, что ему понравится прокатиться в таком седле и предложил попробовать. Он недоверчиво сел в седло и поерзал, устраиваясь. Лошадь не обратила на это внимания, так что табунщик наконец смог оценить удобство седла.
Причиной, по которой монастырь Мандала уцелел даже в период тотальной антирелигиозной охоты, была пара дюжин гыров с деревянными палисадниками. Монастырский комплекс образовывали постройки в форме пагод, с зелеными черепичными крышами с завернутыми кверху уголками. Первоначально там располагались храм, спальня, служебные помещения и склад, но теперь строения стояли заброшенные и пустые, и определить, где что находилось, не удалось. На крышах росла трава, некоторые балки выскочили из пазов и повалились. Куски черепицы упали с крыши на землю и раскололись. В стенах зияли дыры, через которые в главный храм наведывался скот, превратив его в филиал коровника. Но монастырь подлежал восстановлению без слишком больших сложностей. Он не был разрушен и разграблен, сами здания почти не пострадали.
Самое главное, что крошечная монашеская община активно работала. В Мандале уже имелись шесть лам плюс верховный лама. Поскольку главные здания стояли необитаемыми, службы проводились в новеньком, незапятанно-белом гыре, поставленном в самом центре монастырского комплекса. Надпись над крашеной деревянной дверью извещала о том, что это временный монастырь Мандала.
Мне понравилась ирония. Сорок лет назад, во времена антирелигиозной кампании, коммунисты по всем поселкам ставили «красные гыры». В этих агитпунктах сидели партийные кадры. Они молились на линию партии, обращали пастухов и утверждали контроль над регионом. Теперь происходила контрреформация, и ее центр можно было назвать «белым гыром». Сидя внутри, мы беседовали о будущем монастыря. Пожилой верховный лама (ему было за 80) пояснял, чтобы я не ошибся, считая, что это образование временное. Ему и монахам обещаны правительственные субсидии на восстановление оригинальных монастырских построек, работы начнутся в следующем году. Я спросил, где они жили последние полстолетия. «Мы жили среди обычных людей, — мягко ответил лама. — И молились о возрождении нашей веры».
Когда наш отряд собрался ехать дальше, ламы вышли во двор монастыря, чтобы произнести прощальное напутствие. Некоторые из лам были такими старыми и согбенными, что могли стоять ровно, только опираясь на посохи. Глядя на их сверкающие в солнечном свете одежды, я невольно припомнил слова Беатрис Балстрод: «Темно-красный, оранжевый и бледно-коричный цвета собрания лам напоминают огромные клумбы попугайных тюльпанов».
Из Мандала натоптанная дорога вела к двум «стражам» — сидящему Будде и устрашающего вида зеленому чудовищу. Они были вырезаны на плоских боках валунов по обе стороны дороги.
Через час пути в стойбище скотоводов нас угостили поздним ланчем из топленых сливок и хлеба, а старший стойбища подарил нам еще одну лошадь. Пол, который должен был на ней ехать на следующий день, жаловался, что эта отвратительная тварь вечно скачет не туда и не так. Но, по крайней мере, она была бодра и здорова, в отличие от наших злосчастных одров.
