Когда я спросил Ариунболда, нельзя ли разжиться примусом где-нибудь здесь, он угрюмо заявил, что это бесполезно, потому что монгольские лошади никогда не возят керосин — их отпугивает запах. А еще они его не повезут, потому что их напугает плеск жидкости во флягах. Я возразил, что если керосин везти в хорошо закрытых флягах, чтобы он не протекал, то и пахнуть канистры не будут, а между плеском керосина и плеском архи нет никакой разницы, хотя мы везем 16 бутылей этого питья. Упрямый, как всегда, Ариунболд просто повторил, что монгольские пони ни за что не повезут керосин.
Следующее утро началось с открытия — захромала вторая дареная лошадь. На этот раз причиной стала болячка на ноге. Проводники провели сеанс лечения — вытрясли из печки горячую золу и дали лошади постоять на ней больным копытом. Заметного эффекта такая скорая помощь не возымела. Потом оказалось, что моя лошадь порезала ногу. Взяли запасную, но когда на полудикое животное попытались надеть седло, лошадь испугалась, сдала назад и замолотила по воздуху передними копытами. (Надо заметить, я никогда не видел, чтобы монгольская лошадь пыталась лягнуть человека задними ногами.) Байяр попытался успокоить животное, но не смог. Не смог и Тихий. Пришлось вечно беззаботному Пьянице забрать у меня седло, подойти с ним к лошади и быстрым движением надеть его на конскую спину. Я растерялся — я уже решил было, что, проделав по Монголии 200 миль верхом, буду излучать ту же ауру уверенности, что и заправский монгольский наездник, но теперь понял, что мне до них далеко.
В этот день получилось так, что мы вместе с Пьяницей и Тихим совершенно игнорировали Ариунболда, и он ехал позади, сам по себе. Несмотря на больных лошадей, мы проделали 30 миль, потому что ландшафт сделался ровнее и двигаться стало удобнее. Мы двигались бойко, монголы время от времени подбадривали лошадей криками: «Шу-у-у! Шу-у-у!» Это звучало так, будто они все разом простудились. Со временем зеленые горные луга сменились засушливыми низинами, еще более живописными. Уже наступило 23 июля, короткое Монгольское лето пошло на убыль. Травы увяли. Цветы опадали и сохли. Только остатки колоний грибов ярко выделялись на фоне жухлой травы, словно странствующий великан оставил неведомые иероглифы загадочного послания.
К концу дня мы добрались до центра под названием Эрдэнэ-цогт, и проводники посоветовали нам разбить лагерь на берегу реки, на некотором расстоянии от города. Так, говорили они, мы сможем избежать нежелательных посетителей и — к удивлению Байяра — воров. Потом Байяр и Ариунболд поехали в город, наведаться в местный комитет за очередной сменой лошадей и какой-нибудь едой. Я незаметно дал Байяру денег, чтобы он закупил для нас аварийный запас. Он смог раздобыть немного сахара, две банки русского варенья и буханку черствого хлеба, а еще настоящее сокровище — семь фунтов кукурузной муки. Это значило, что у нас есть, по крайней мере, нормальное питание в пути. Мы превратили кукурузную муку в цампу, перемешав ее с чаем, маслом и сахаром. Поев такого блюда на завтрак, в течение дня вряд ли проголодаешься, а еще можно скатать из этого теста шарики и хранить их по карманам.
Между тем Пьяница и Тихий съездили прогуляться в долину и привезли в качестве дров ломаную доску, поскольку весь аргол, как здесь называют кизяк, успел намокнуть под начавшимся дождем. На следующее утро дождь продолжал идти, а к нашему лагерю приехал грузовичок. В кузове помещались овца и иссохшая старуха. Водитель передал письмо из комитета. Там сообщалось, что подготовка лошадей займет некоторое время, а овцу нам посылают, чтобы мы не голодали. Мокрое животное сняли с грузовика и затащили в палатку. Здесь Тихий повалил овцу на землю и тут же, на куске брезента, разделал быстро и даже более яростно, чем обычно. Особые функции старухи, как выяснилось, заключались в том, чтобы выдавить из овечьих кишок непереваренную пищу, наполнить их кровью и закинуть все в тот же котел с кипящей водой. Сцена была довольно дикая. Девять человек сгрудились в хлипкой, облезлой палатке, по которой барабанил дождь, брызгая каплями в дыры и порезы, огонь чадил, дым ел нам глаза. Мы все были грязные, пропахшие потом, к нашей одежде прилипли куски лошадиного помета. Конечно, первым делом пришлось есть овечьи потроха, при помощи ножа и грязных, жирных пальцев вытаскивая кишки из горячего варева на мокрый пол. То, что осталось от овцы — шкура, голова и разделанная туша, — лежало тут же, кровавой кучей. Если кто-то хотел пить, он мог похлебать супчика из потрохов, который приготовила старая карга. И снова наше положение мало отличалось от того, что описывали Рубрук, Карпини и, тем более, Беатрис Балстрод.
