— Начнут долбать, як же ты будешь маневрировать? «Стоп-машина» чи «Полный вперед»?
— Алёха, тебе говорю — к берегу! — мгновенно свирепея, повысил голос капитан. — Вот же, скажи, бестолковый детина… Маневр, говоришь? А чего сепетить? Хоть «стоп», хоть «полный вперед», все одно — на месте…
— Н-да-а, наградил тебя бог посудиной. А еще «Резвым» окрестили. В насмешку чи як?
— Почему же — в насмешку? Лет пятьдесят откинь, он наверняка был резвый. Старый, брат, коняга, давно сопит. До войны я на нем лет двадцать, почитай, одну шерсть только и возил, и до меня тем же занимались. Тянусь, бывало, от самой Астрахани до верховья, как на ишаке, а теперь вот, кхе… кхе… полки развожу! — Капитан крутнул сперва один ус, потом другой и горделиво подмигнул Мазуренке: — Ты, пехота, не больно того… В прошлом году осенью, под Сталинградом, в самый разгар, я на нем целый месяц по пять раз в сутки с одного берега на другой как на кузнечике прыгал. И живую силу доставлял, и боеприпасы… Тут каждая дощечка кровушкой солдатской насквозь пропитана, осколков в тыщу раз больше, нежели гвоздей. Может, оттого и живуч он, что кровью клеен, стонами шит…
Мазуренко сконфуженно отвернулся. Капитан заметил это, примирительно похлопал его по плечу:
— Ничего, я так, к слову… Мы с ним, землячок, семь раз горели только, а уж водичку хлебали по самые ноздри. Да только, как видишь, не сгорели и не захлебнулись. Шлепаем по Волге-матушке, шлепаем! Однако займу пост. Не уходит, подлец. Видать, маневрировать все-таки придется.
Но «рама» улетела. Мало-помалу страсти улеглись. Любители поспать опять растянулись на палубе, благо солнце уже повернуло к закату, становилось прохладней. По серебряной воде кое-где уже плясали розовые блики, а тени от деревьев все дальше зеленили воду; у берегов вода становилась омутово-черной, как деготь.
Плыл пароход навстречу неброским волнам, медленно уходили вдаль берега. Из кубрика протяжно текла, разливалась по водной шири песня.
Ой да по синю морю
Корабель плывет… —
старался еще не окрепший басок Лешки-грека. Вплетаясь в тихие всплески волн, песня лилась далеко-далеко, до самой сиреневой дымки…
Сергею вспомнилась мать, какою видел ее в последний раз. Все суетилась у брички, хватала его за рукав, с испугом замечая, что дядька Степан Перегудов уже подбирает вожжи.
— Господи, я что-то забыла, сыночек… Что же это такое? Никак не вспомню… — Просияла вдруг, бросилась в хату, вынесла стеклянную фляжку в засаленном чехле, — Возьми. Молочко. Как раз пообедаешь…
— Трогай, дядька Степан! К восьми надо, опоздаем…
Дядька Степан взмахнул кнутом, лошади рванули, фляжка ударилась о колесо, хрустнула, смялась в чехле, и мать, охнув, сразу же забыла о ней: свершилось самое главное и страшное — бричка тронулась…
Она догнала бричку, снова вцепилась в его рукав.
Давно хутор скрылся за бугром, а она все шла и все говорила, говорила что-то. Ничего не воспринимая разумом, Сергей только кивал и растерянно улыбался, неотрывно глядя на исстрадавшееся за сутки лицо матери, на ее большие, ко всякой работе привычные руки крестьянки, судорожно прижимавшие к груди замусоленный чехольчик с осколками стекла. Молоко сочилось сквозь ветхую ткань. Каплями, оставлявшими росистый след на платье, падало на босые запыленные ноги.
Сергею хотелось сказать матери что-либо ободряющее, хорошее, как-то приласкать ее, и — не мог.
— Мам, или сядь, или вертайся. Не до самой же станицы…
Она услышала его. Стиснув фляжку, охнула, остолбенела. Может, подумалось, что неспроста разбилась фляжка в последнюю, прощальную минуту. Жутко крикнула что-то несвязное и, как слепая, сбиваясь с дороги, вновь рванулась к нему.
— Дядька Степан, казак ты или ошметок овечий? Гони-и!..
Выбили дробь копыта на безлюдной степной дороге, затарахтели колеса, а мать еще долго шла следом — наискось по бугру, потом как-то сразу сникла, осела в дорожную пыль, и, пока не скрылся с глаз тот бугор, видел Сергей на нем серую неподвижную точку…
2
Солнце входило в зенит. Орудия почти не давали тени. От их раскаленных платформ, от чехлов терпко и душно тянуло керосином и пушечным салом.
