— А куда?
Он подвел ее к карагачу. Листва карагача густа, но еще молода, не так темна, по всем щелям, между зубчиками листьев, проскальзывало солнце. А у самой макушки, куда снизу, сквозь ветки, сквозь листья, глядишь так, будто в опрокинутый колодец, висели радужные круги, круг в круге. В серединке же — нечто сверкающее, неуловимо золотистое, на что долго нельзя смотреть, и трудно оторвать глаза. То, что, шевелясь, и спряло, развесило по вершине дерева эти переливчатые круги.
— Видишь?
— Он?
— Теперь — убить?
— Нет… — шепнула девочка. — Ты не уедешь? — спросила она.
— Не знаю. Ты слышала: студент прилетел.
— Не уезжай, Миша, я тебя так прошу: ты не уезжай!..
Вертолет разбудил раным–рано.
Он висел, стрекозиный, хвост крючком, осыпая город грохотом–громом.
Может быть, конечно, то был совсем другой вертолет.
А мимо дома специалистов дорога одна, другой нет — тянулся караван.
Джипы — «козлики» — вездеходы. Грузовик с высоким бортом, первый, второй…
Высоко, горками, груженные.
Автокараван; да, верно, двинется еще и конно–вьючный…
Люди едут раным–рано, смеются, прощаются с городом.
Самые серьезные, те, что моложе всех, и вовсе не оглядываются.
Не заметно Болышгацова, Сергея Павловича, — уж не на вертолете ли он?
А Миша, Михаил Иванович Синягин, проезжая, посмотрел на окна дома.
Ничего не случилось, пустяк, заплакала девочка.
Но у нее глаза вообще на мокром месте.
А сегодня ей надо в школу.
Проехали.
Впереди были горы. Они навалены темными грудами. Но приглядевшись, различишь пегую, серо–белую вставку.
Узкую вставку–заплатку.
Она казалась ниже, приземистей; еле выглядывала. Громады черных круч и белая вставка.
То выглянул, из безмерного отдаления, совсем иной мир: вечные снега.
1968
