Сашка долго молчала, давала мне понять.
И я понял, не дурак же! Теплым и душевным человеком старик никогда не был, только дело все в том, что из нас двоих помер он, значит виноват во всем я… Хотя по-своему, дядя неплохо к нам относился. В первую голову, конечно, к Сашке, но и ко мне. После ухода из жизни отца… Я помню ту ночь, снежную и морозную, помню безнадежно пустую улицу, как я ждал, как надеялся, что вот — вот в конце ее мелькнет проблесковый маячок «скорой»! С тех пор я точно знаю, что отчаяние — это пронизывающий холод безразличного белого цвета… После ухода отца дядя, человек ответственный, попытался меня воспитывать, пока ни понял, что дело это неблагодарное. Понадобились годы, прежде чем мы с ним научились держать дистанцию, позволяющую, при соблюдении приличий, не прислушиваться к мнению другого. Ему, в силу занятий по службе и склада характера, это было проще, старик никогда ни перед кем не раскрывался и людям вряд ли доверял. Болезненной доверчивостью я тоже не страдаю, но до дяди в этом отношении мне далеко. Сухой, всегда подтянутый, он должен был жить вечно. Мне не составляло труда представить его стоящим над моей могилой. В отутюженном, как всегда, костюме, с не по возрасту прямой спиной, он клал на надгробный камень цветочки и долго молчал, размышляя о тщете и бессмысленности жизни. Не вообще, а конкретно моей. Чекист по профессии, а по характеру старый чекист, дядя не был особенно высокого мнения о своем единственном племяннике. Впрочем, я действительно его мало знал, а о нем и того меньше, разве что со слов родного брата. Из скупых рассказов отца выходило, что старик чуть ли не с детства занимал ответственные посты на Лубянке и был вхож в самые высокие кабинеты. Правда портреты его нигде не печатали и по телевизору не показывали, иначе бы вся страна запомнила сухое лицо аскета с по-монгольски высокими скулами и большую лобастую голову, на редкость густо поросшую коротким ежиком совершенно седых волос…
Ну а потом, досыта намолчавшись, Сашка бросила трубку. Я видел в этот момент ее лицо. Чем — чем, а воображением природа наградила меня с избытком. Сначала нахмурилась, свела брови к переносице, потом принялась лихорадочно рыться в сумочке, и, найдя платок, поднесла его к покрасневшим глазам. Закусила губу. Другая бы разрыдалась в голос, но только не моя жена. Мы с ней люди сдержанные, все свое носим с собой, то есть в себе, хотя в присутствии старика Сашка менялась. Надо было видеть, как трогательно она заботилась о железном дровосеке, как старалась подсластить его одинокую жизнь. Я, что греха таить, над ней подтрунивал, а однажды подарил специальную тряпку — очень, между прочим, недешевую — стирать с памятника эпохи пыль столетий, но она юмора не поняла. Или, что вернее, не приняла, хотя это ничего не меняет…
Возможно, любитель индийской йоги знал, что говорит, только приемчики его ни черта мне не помогли. Можно сколько угодно вдыхать, можно выдыхать медленно и с удовольствием, только доброго глотка коньяка эти ужимки все равно не заменят. Много не надо, до ночи еще работать, но пятьдесят грамм, как говорится, для бодрости духа не помешает. Пусть кое — кто этого не замечает, но я тоже человек, а значит могу позволить себе расслабиться. Сейчас немного передохну, а тогда уже займусь соглашением. Дело это тонкое, деликатное, требует полной концентрации внимания. За каждой закорючкой стоят большие деньги…
Я вернулся в кресло с рюмкой коньяка и вытряхнул из пачки свежую сигарету. Дождь все никак не унимался, а похоже еще и набирал силу.
Со смертью старика ничего, вроде бы, в моей жизни не изменилось, но, как это ни странно, стало острее ощущаться одиночество. Впервые я почувствовал его присутствие, когда отвез сына учиться за границу. Дети имеют вредную привычку вырастать, лишая тебя последних иллюзий нужности. С той поры одиночество и следует за мной по пятам, то обдавая леденящим дыханием безысходности, то делая вид, что мы с ним едва знакомы. Ощущение это можно сравнить с пустотой под сердцем, которую надо бы заполнить чувствами, а их-то как раз и нету…
