Иногда Пако, который во хмелю становился буйным, устраивал в таверне настоящие побоища. Правда, он никогда не пускал в ход ножа, даже если это делали его противники. И все же Зайчихи и Перечница-старшая называли его — его, который всегда дрался как нельзя более честно и благородно, — негодяем и разбойником. На самом деле Перечницу-старшую и Зайчих, учителя, экономку дона Антонино, мать Даниэля-Совенка и священника дона Хосе просто выводили из себя мощные мускулы кузнеца, его неукротимость, его физическое превосходство. Если бы Пако и его сын были какие-нибудь сморчки, в селении никого не волновало бы, что они пьяницы или забияки. В любую минуту можно было бы свалить их с ног хорошей затрещиной. Но при их богатырском сложении дело обстояло иначе: можно было только поносить их за глаза. Правильно говорил сапожник Андрес: «Когда руки коротки, длинен язык».
Впрочем, священник дон Хосе, настоящий святой, хотя и открыто порицал Пако-кузнеца за его излишества, чувствовал к нему тайную симпатию. Как он ни гремел против него с амвона, он не мог забыть о празднике рождества Богородицы в тот год, когда Томас тяжело заболел и не мог вести статую Пресвятой Девы, а Хулиану, второму из прихожан, которые обычно несли носилки со статуей, пришлось уехать по срочному делу. Заменить их никто не вызывался, и складывалось скверное положение. Дон Хосе даже подумывал отложить процессию. Вот тогда-то в церковь смиренно пришел Пако-кузнец.
— Отец, — сказал он, — если хотите, я могу пронести Пресвятую Деву по селению. Но только уговор: пусть мне дадут нести ее одному.
Дон Хосе ухмыльнулся.
— Сын мой, — ответил он кузнецу, — благодарю тебя за добрую волю и не сомневаюсь, что ты очень силен. Но статуя весит больше двухсот кило.
Пако-кузнец потупился, как бы стесняясь своей огромной силищи.
— Я бы сдюжил, отец, если бы в ней было и триста. Мне не впервой… — сказал он, упершись на своем.
И в день праздника Пако-кузнец пронес Пресвятую Деву на своих могучих плечах медленным шагом по всему селению, сделав четыре остановки: на площади, перед муниципалитетом, напротив телефонной станции и, по возвращении, на церковной паперти, где по обычаю хор затянул акафист. Когда шествие окончилось, ребятишки в восхищении окружили Пако-кузнеца. А он с детской улыбкой предлагал им пощупать рубашку у него на груди, на спине и под мышками.
— Попробуйте, попробуйте, — говорил он, — я даже не вспотел. Ни капельки не вспотел.
Перечница-старшая и Зайчихи осудили дона Хосе, священника, за то, что он разрешил нести на своих плечах статую Пресвятой Девы самому большому грешнику в селении. А похвальный поступок Пако-кузнеца они сочли греховной похвальбой. Но Даниэль-Совенок был уверен: Пако-кузнецу просто-напросто не могли простить, что он самый сильный человек в долине, во всей долине.
Долина… Эта долина многое значила для Даниэля-Совенка. В сущности, она значила все для него. В долине он родился и в свои одиннадцать лет еще ни разу не переваливал через цепь окружавших ее гор. И даже не испытывал потребности в этом.
Иногда Даниэль-Совенок думал, что его отец, и священник, и учитель правы, что их долина — глухомань, совершенно изолированная от внешнего мира. Однако это было не так; долину соединяла с ним пуповина, через которую в нее вливались жизненные силы, но в то же время и проникала порча, вернее даже, двойная пуповина: железная дорога и шоссе. Оба эти пути, пересекая долину с юга на север, вели с бурой, выжженной солнцем кастильской равнины к голубой равнине моря и таким образом связывали два противоположных мира.
В долине железная дорога, шоссе и река — которая присоединялась к ним после того, как бешеными стремнинами и водопадами низвергалась с высоты Пико-Рандо, — несчетное множество раз пересекались, создавая лабиринт туннелей, мостов, переездов и виадуков.
Весной и летом Роке-Навозник и Даниэль-Совенок по вечерам сидели на каком-нибудь пригорке и, охваченные почти религиозным благоговением, созерцали долину, живущую своей тихой, но ни на миг не замирающей жизнью. Железная дорога и шоссе выписывали в низине частые зигзаги, то сближаясь, то разбегаясь, но в перспективе всегда казались двумя белыми кильватерами, прорезающими густую зелень лугов и кукурузных полей. Издали поезда, автомобили, белые хуторки напоминали крошечные фигурки на картинках, изображающих рождество Христово, невероятно далекие и в то же время непостижимо близкие — протяни только руку и достанешь. Иногда, нарушая докучливое однообразие зеленого простора, одновременно показывались два или три поезда, каждый со своим черным султаном дыма. До чего занятно было, когда паровозы вырывались из туннелей, словно запыхавшись и ошалев от ужаса! Точь-в-точь как выскакивали из своих норок сверчки, когда Навозник или Совенок, затопляя их, мочились на кочку!
