Неделю спустя она сидела в одном из плюшевых кресел в кабинете Тео, согласившись на бокал вина и взволнованно глядя на юриста.
— Как ты, держишься, дорогая? — спросил он.
— Я не знаю. Вроде бы все в порядке. Я не понимаю, злиться мне на него или гордиться тем, что он обрушил на меня все сразу. Почему именно я? — Она устремила взгляд в свой бокал.
— Кому еще он мог доверять? — проговорил Тео.
Амбер в изумлении подняла глаза. Она никогда не обращала особого внимания на этого добродушного адвоката, который, кажется, служил у Макса всю жизнь. Она смутно припоминала, что Тео присутствовал на семейных празднествах — она даже помнила, как Тео незамедлительно пришел в тот вечер, когда Анджела пыталась покончить с собой… она помнила, как он взбежал вверх по лестнице — Макса тогда не было дома конечно же, — он кричал, чтобы вызвали «скорую», и ни на минуту не оставлял Анджелу… да, он и вправду постоянно был с ними. Она просто никогда не замечала его.
— О, было, конечно, время, когда он верил, что Киеран взялся за ум, — продолжил он тихо, — с тем ночным клубом. Так все хорошо начиналось. Но потом, после всей этой истории с Паолой, — он аккуратно приложил бокал к губам и поставил его на стол, — казалось, все рухнуло. — Амбер удивленно посмотрела на него. Он знал? Тео поймал ее взгляд. — Я был не просто юристом Макса, — начал он после некоторого молчания. — Он был моим другом. Мы вместе выросли.
У Амбер перехватило дыхание. Она впервые услышала, как кто-то говорит о детстве Макса.
— Он никогда не говорил… я совсем ничего о нем не знаю, — почти шепотом сказала она. — Ты… как вы познакомились?
— Ты когда-нибудь слышала об Организации перевозки детей беженцев в годы Второй мировой? — спросил Тео, вставая из-за своего стола.
Амбер кивнула, замешкавшись.
— Дети… Еврейские дети… ты? И Макс?
— Да, мы оба. Мы приехали в разные годы. Я приехал в тридцать седьмом, Макс — в тридцать девятом. У нас не было ничего… мы оба приехали с пустыми карманами. Но нас поместили в приют на Нисден-Лейн. Мы совсем не общались там — он был старше меня года на два. Но совершенно случайно мы встретились через несколько лет. Он тогда уже был женат на твоей матери. Он вспомнил меня. Я как раз начинал свою карьеру юриста, работая в «Розенцвейг и Гутман», большой еврейской юридической компании. В то время мы предъявили иск Сэйнсбери, мы требовали от него закрытия маленькой мясной лавки на Коммершал-Роад… Я хорошо это помню. — Тео замолчал и сделал глоток вина. Амбер молчала в ожидании продолжения. — Дело мы, конечно же, проиграли… но Макс тогда подошел ко мне. Мы немного поговорили. Он попросил связаться с ним, как только я получу должную квалификацию. — Он пожал плечами. — Я так и сделал. Это было почти тридцать лет назад. — Он снова глотнул вина. — Макс был добр ко мне. Все, что я смог заработать, все благодаря ему. Он сводил меня с нужными людьми, давал деньги взаймы, когда это было необходимо, — он ведь крестный моему сыну. — Амбер почувствовала знакомые теплые капли слез на щеках.
— Почему он никогда нам не рассказывал? — спросила она отрывистым голосом. Тео покачал головой.
— Надеюсь, я смогу рассказать. Он был готов принести тебе весь мир, Амбер. Он всегда это говорил. «Если бы только мой сын был таким, как моя дочь. Если бы у него была хотя бы половина ее мозгов». Он очень гордился тобой. — Амбер чувствовала, как слезы спускаются по ее щекам. Она посмотрела на Тео. Его глаза светились. — Я просил его пересмотреть завещание, понимаешь… после тех событий, когда он вычеркнул из него Киерана и Паолу. Только бы защитить тебя. Но он больше никогда не возвращался к нему. Я иногда задаюсь вопросом… — он покачал головой. — Может быть, все-таки ему хотелось бы, чтобы все было иначе.
— О чем ты?
— Это было всегда камнем преткновения для него, понимаешь. У него была такая напряженная жизнь… раннее взросление. Но это сделало его тем, кем он был. Хочешь жить, умей бороться, так он любил говорить. И я думаю, он боялся, что тебе никогда не придется ни за что бороться. Это порой сильно волновало его. Он часто повторял, что ты больше всех похожа на него — ты будешь бороться до конца. Как тогда, когда ты боролась за право поступить в университет. Ты знаешь, он сожалел о сказанном. После того, как ты поступила, ему было стыдно за свои слова. Он не переставал надеяться, что Киеран одумается, понимаешь. Видимо, именно это и был первый знак. Потом ты уехала в Мали. «Она совсем, как я», — не уставал он повторять — он был доволен. Поэтому… да, мне иногда кажется, что он сделал это намеренно… понимаешь… намеренно не стал менять завещание. Похоже, это и есть твоя жизненная борьба, Амбер.
