Вновь повернувшись Аиву, Одей так грозно сверкнул на него глазами, что у того на столе вспыхнул огнём подставка с карандашами. И, даже, не обратив на это внимания, он спросил:
– Это так вы выражаете свою любовь к детям?!
Аив попытался сбить пламя рукой, но обжёгся. Тогда он сотворил в воздухе стакан и залил пламя водой. Убедившись, что новое возгорание не грозит, он откинулся на спинку кресла и, чувствуя себя загнанной мышью, сказал, стараясь избегать взглядов своих коллег:
– Во-первых, уважаемый: я отнюдь не издевался над вашим классом, как вы утверждаете. Я вырабатывал в них выносливость. А это, безо всякого сомнения, пригодится детям в будущем. А во-вторых: не стоит выражать свои эмоции вот так, – Аив указал на почерневшие карандаши, – с помощью магии! Так не долго и Академию спалить!
– Коллеги, коллеги, постойте, – попытался прервать разгорающийся скандал, преподаватель практической магии, старик Шутт. Лицо этого почтенного старца было страшно изуродовано. Расплывшиеся глаза разного размера; неровный нос; кривые губы – всё это было результатом одного неудачного эксперимента, который он проводил когда-то давно для своих учеников.
– Если вы хотите, понимаешь ли, выказать свою любовь к ученикам и поделиться методами воспитания подрастающего поколения между собой, – продолжил он надрывистым старческим голосом, – то тогда давайте устроим для этого отдельное собрание. За чашкой чая, так сказать. Только в другой раз, знаете ли. А сейчас, всё-таки, надо решить ту проблему, из-за которой мы здесь собрались. На мой взгляд – с начала, понимаешь ли, собрания, мы не приблизились к этому решению ни на йоту. Ведь все хотят поскорей разойтись по домам. Многих дома ждут мужья, жены, дети. Что касается меня, то я не горю желанием здесь ночевать. Мне ещё к завтрашней практической работе приготовиться нужно, понимаешь ли. Да к тому же, не гоже двум взрослым людям выяснять отношения таким вот манером. Это может потом и на детях отразиться. А раз уж…
Шутт оглядел учительскую комнату и осекся. Пристальные взгляды коллег были устремлены на него, и старик только сейчас осознал, что произнёс целую речь. Покраснев, он уселся на своё место и смущённо пробормотал:
– Прошу прощения. Можно продолжать.
Шелер добродушно улыбнулся, от чего его зелёная борода расползлась в стороны, и кивнул головой:
– Благодарю вас, многоуважаемый Шутт.
В Академии Шутт действительно был многоуважаемым. Его любили и уважали все без исключения. Даже Фло. Единственный, кто его ненавидел, был Аив, но он умело скрывал это под маской безразличия.
В учительской комнате повисла тишина, продолжавшаяся минуты две.
– Ну что ж, – пожал плечами Шелер. – Я вижу, что ни каких предложений не будет. Или может кому-то не ловко?
Директор выжидательно помолчал; медленно обвёл коллег взглядом и продолжил:
– Тогда я – с вашего позволения – оглашу своё предложение. Но, сначала – чтоб ни кто не счёл его жестоким и несправедливым – я перечислю вам, так сказать, "заслуги" Фло. Они у меня все записаны.
Шелер сунул левую руку в правый рукав халата и извлёк оттуда свёрток бумаги.
– Итак, – пробормотал он, задумчиво раскатывая свёрток. – Я пропущу описание того, как Фло систематически опаздывает в Академию, пропускает уроки и оскорбляет педагогов. Об этом мы все прекрасно знаем. Не буду говорить о слухах и легендах, которые ходят среди учеников. Проверить их не предоставляется никакой возможности. Начну сразу с того, что в последнее время мне стали докладывать о том, будто Фло неоднократно видели курящим на заднем дворе Академии.
В комнате поднялся гул. Учителя отказывались верить услышанному.
– Но ведь это запрещено законом! – ахнула маленькая молоденькая завуч Сильгена. Казалось, что она вот-вот грохнется в обморок.
Шелер кивнул головой и сказал:
– Мне, конечно, не удалось самолично в этом убедиться. Но людям, которые доложили мне об этом, я полностью доверяю. Уверен, что они не станут клеветать. Далее! Не так давно, около четырёх дней назад я стал свидетелем ещё одной попытки Фло нарушить закон. В столовом зале он, благодаря своей небрежности, спихнул локтём свой обед со стола. Тарелка разбилась и её содержимое, понятное дело, стало не съедобным.
