Смотрю на акварель с баржами на Везере и нахожу в томике Конецкого словесное отражение этой картины: «В канале отдыхали речные самоходные баржи. На их рожах буквально написано было наслаждение от короткого безделья… Старые платаны склоняли над каналом и самоходками тяжелые черные стволы. Черные ветви, на которых покачивались забытые богом шишечки, украшали серо-лиловые декабрьские небеса… А противоположный берег канала весь был покрыт ярко-зеленой газонной травкой, которая, очевидно, чихать хотела на давешний ночной снег». Тут не сразу поймешь, где акварельная краска переходит в словесную и где кончается слово и начинается краска. Не такое уж баловство для писателя — этюдник и палитра…
«Самоходные баржи на подходах к Антверпену», — диктует автор жене название безымянной дотоле вещицы. А я не могу отделаться от мысли, что я уже читал эту картину. Ну конечно же, рассказ так и назывался — «Последний день в Антверпене». «Шельда была полна тумана, смешанного с тяжелым дыханием заводов… Я все так хорошо — даже детали — помню потому, что тогда очередной раз собирался завязывать с морями; очередной раз бросал плавать. И думал, что рейс последний. А тот, кто бросал летать или плавать, знает, как запоминается последний полет или последний рейс».
— Виктор Викторович, и все-таки тот «последний рейс» последним не был?
— Не был. Последний рейс в моей жизни был в 1986 году на «Кингисеппе». Тяжелый рейс… Мы вышли из Архангельска, везли зимовщикам овощи, разборные дома… Ткнулись в Карские Ворота — ни фига. Все забито льдом. Пришлось обходить вокруг Новой Земли…
Повесть о по-настоящему последнем в судьбе капитана Конецкого походе, увы, не дописана, она вместе с другими книгами, столь популярными среди моряков и неморяков, застряла в сплоченных льдах безвременья. Разговор наш плавно переходит на бездоходность писательского труда сегодня, на грабителей-издателей…
— Если и дальше так будет, — невесело усмехается живой классик, — пойду на Невский продавать свои картины. Все думают, у Конецкого денег куры не клюют. А я получил за последнюю книгу триста тысяч. Не больше… Меня уже трижды хоронили в газетах. Откуда-то прислали письмо, что даже деньги на венок собрали. Лучше уж деньги бы прислали… А лягу, так на Смоленском — между Вилькицким и Матушкиным. Там у нас семейное захоронение. К бабушке лягу…
Мрачное направление нашей беседы прерывает обаятельнейшая и заботливая подруга старого морского волка — Татьяна Валентиновна. Кому крепкий чай, кому свирепый кофе. Снятый знающей рукой альбом «Художник вечных льдов» — об Александре Борисове — возвращает нас в Арктику.
— Только там чувствуешь, что Земля — космическое тело. Космос нависает… Не случайно, там и НЛО чаще, чем где бы то ни было, появляются. Старейший полярный авиационный штурман Валентин Иванович Аккуратов — он дважды встречался с НЛО во время полетов в Арктике. И оба раза его экипаж испытывал чувство вселенского ужаса.
А со стены бьют яркие краски весенних и летних букетов.
А из путевых книг капитана-мастера переливаются краски Арктики, космической, непостижимой, заповедной страны: «Солнце в левый борт с чистого норда низкое и огромное над сплошным паком.
Лед с правого борта ярко-розовый до далекого горизонта, чернильно-фиолетового от туч и тумана.
По розовому льду извивается огромная, метров двести в длину синяя тень — профиль нашего судна…»
На карте Мирового океана — прокладка последнего рейса, оборванная в Карском море. В австрало-антарктическую котловину вбит гвоздик. На нем валдайский колокольчик. Звонкая точка в конце моряцкого пройденного пути, которого никто, как уверяет одна из книг Конецкого, не отберет.
Николай ЧЕРКАШИН.
Воин. 1996. № 11
