Довольно долго вокруг меня изливалось время. Я пребывал в полудреме, прикорнув на вонючей койке, спину терзали стенные филенки, члены скрючились в смехотворной позе самообороны. Капли конденсата смачивали сквозь куртку мои лопатки. До ноздрей докатывались волны газов и дыханий. На меня постоянно изливались время и вода. Особенно время. Каким бы ни был мой уровень ясности или мое положение по отношению к Бронксу, меня не оставляло ощущение этого протекания. Когда я просыпался, это ощущение теряло в четкости. Я открывал глаза, и меня всякий раз окружали темнота и зловоние, пары алкоголя, невразумительные и грубые разговоры. Заведение было забито под завязку. Однако, возможно, потому, что Бронкс по-дружески присматривал за моим сном, никто и не думал занимать мое место. Когда в бар проникали новые охотники до спиртного и девочек, они водружали свои крупы в пугающей близости, но никогда собственно на меня. Мне тоже случалось приподняться и облокотиться на стол, чтобы обеспечить своей голове опору. Мою кружку убрали, и у меня больше не было доллара, чтобы заказать еще одну, потому что кто-то стащил, пока я спал, мою телогрейку. Чтобы напиться, мне теперь приходилось подлизывать со дна кувшина и оставленное мне в кружках Тонни Бронксом. Не вызывало сомнений, что Бронкс выступал отныне в роли моего доброго друга. Когда наши глаза встречались, он заговорщицки подмигивал, а иногда даже разжимал губы, чтобы перекинуться со мной парой слов. Он охотно напоминал, что не даст мне попасть в руки легавых живым. Это не совсем то, что я, бубнил я. Не вполне то, что. Потом, успокоенный, опять проваливался в ночь. Мне ничего не снилось, я слишком вымотался, чтобы видеть сны. Я погружался в лишенную фантазии летаргию, в черную грязь, в глубине которой любая умственная деятельность становилась вымученной. Так длилось неисчислимое время, потом я выныривал, внезапно обретая чувствительность к раздражителям, пришедшим из внешнего мира. Я реагировал, например, на мускус, на шумы, соприкосновения. Я выныривал и угадывал поблизости присутствие Норы Махно, которая лезла из кожи вон на теле одного из посетителей. Я слышал урчание и бурчание слизистых оболочек, бульканье и внезапное уханье мужского оргазма, потом Нора Махно выпрямлялась и приводила в порядок свое красное, зеленое или синее облачение, и почти сразу же Тонни Бронкс перешагивал через меня в поисках ссоры с еще слегка одуревшим и влажным клиентом. Он убивал его, кусая в шею или одним выкрутом вырывая все кости черепа, потом швырял его под стол, потом, вновь перешагнув через меня, возвращался к своему горячему вину. Нора Махно, бормотал я время от времени. У меня было такое впечатление, что я уже где-то слышал это имя. Нора Махно, великолепное имя. Потом снова засыпал. В лагере, на протяжении не то двенадцати, не то пятнадцати тысяч ночей моего заточения, я много грезил о женщинах. Я воскрешал в памяти тех, что встречались мне по жизни, я обрабатывал свои воспоминания, чтобы в сновидениях появились новые, воображаемые личности женщин. Все они носили бесподобные боевые клички. Не было ли в их числе Норы Махно? Память мне не отвечала. Я принялся с нежностью думать о Норе Махно. Поскольку прошлое было далеко и забыто, я хотел скорее вообразить что-нибудь, что свяжет нас, меня и Нору Махно, в будущем. Скажем, в самом близком будущем. Я принялся думать о Норе Махно то в русле похотливой нежности, то раскрашивая наши отношения исполненной сердечности непристойностью. При всем при том я отнюдь не сбрасывал со счетов вспыльчивость Тонни Бронкса, его болезненную ревность, которая угрожала возвести между нами преграду. Вот почему я остерегался совмещать жест и мысль. Ибо Тонни Бронкс по-прежнему не шутил с теми, кто воспользовался благосклонностью своей невесты. Он даже, на мой взгляд, шутил все меньше и меньше. Он оставлял их в покое на время сексуального выступления, но сразу же после него возникал перед ними и, используя поразительно надежную технику, чрезвычайно быстро спроваживал на тот свет. Некоторые противники, столь же импозантные, как и он, вовремя вскакивали и успевали изготовиться к бою, а то и вовсе неистово бросались в упреждающую атаку, но их попытки сопротивления никогда не приводили к успеху. Хотя речь и шла о молодцах, которые с младых ногтей впитали вкус к убийству и драке, все не выдерживали первой же стычки. Я видел, как он побеждал их одного за другим. Кинжал, которым размахивал, чтобы поразить Тонни Бронкса, его противник, оказывался спроважен ему же под мышку или в промежность, тогда как сам Бронкс неумолимо доводил до конца свой начальный атакующий жест. Какой-то тощей секундою позже Бронкс сцеживал мозг соперника, или пропахивал зловещую борозду от бедра к бедру, или изымал грудную клетку. Никто не успевал вовремя увернуться или отразить удар. Я поймал себя на том, что предвкушаю: рано или поздно Бронксу попадется еще более злобный и кряжистый боец, нежели он сам. Если Бронкс столкнется с таким типом, он пропал, и Нора Махно окажется тогда доступной для моих ласк. Я принялся мусолить сцены, в которых Нора Махно наконец свободно прильнет ко мне и я буду трогать ее для любви. Я начал надеяться на смерть Бронкса. Каковой то и дело будил меня, вновь усаживаясь рядом после очередного сведения счетов. Я перестал дрыхнуть и вновь занял привечающее положение, прилипнув спиной к доскам, из которых сочилась смола в смеси с сыростью и грязью, может людской, может нет. И мы наконец завели беседу, словно двое старых однополчан-заединщиков или сотоварищей по бараку или банде: диалог с долгими спокойными паузами, с постоянно возвращающимися темами, кружащими по большей части вокруг того, что разворачивалось в баре, то есть не бог весть чего. Запас горючего в лампах подходил к концу. Свет померк еще более. Рассуждая, мы не смотрели друг на друга, а, сидя бок о бок, вглядывались в протянувшиеся перед нами неразгаданные сумеречные пространства и делились впечатлениями о текущей ночи. Бронкс знал теперь мое имя, я его ему произнес, но пользовался им довольно редко. Он предпочитал звать меня оборвышем или холощеным таркашом. Он предоставлял мне сцеживать отстой из своих стаканов. Поскольку в жизни у меня было не так-то много друзей, меня так и подмывает воздать во весь голос хвалу братскому ко мне отношению Тонни Бронкса. Мы молчали, потягивая спиртное. Также говорили о себе, правда без долгих автобиографических заносов, сдержанно.
