Я поняла, что этот верзила с грозной бородкой станет моим злейшим врагом.
* * *
Я была так увлечена своим письмом к вам, что не услышала стука Жильбера. У него условный код: два коротких удара, потом медленное царапанье концом его крюка. Вряд ли вы когда-нибудь его замечали, хотя мне помнится, что вы любили поболтать на рынке с четой тряпичников в те времена, когда наша дочь была еще ребенком. Я встаю, чтобы открыть ему дверь, осторожно, опасаясь, как бы нас не увидели. Уже начало первого, скоро вернутся рабочие. И вновь возобновится этот убийственный грохот. Как всегда, дверь ужасно скрипит.
Поначалу он может напугать. Худой, черный от грязи и сажи, его лицо изборождено разбегающимися морщинами, как кора старого дерева. Спутанные волосы, редкие пожелтевшие зубы. Он входит в дом, а вместе с ним — зловоние, какая-то странная, не внушающая доверия смесь запахов водки, табака и пота, но я уже к этому привыкла. Черное длинное пальто в лохмотьях волочится по земле. Несмотря на тяжелую плетеную корзину за спиной, он держится прямо. Я знаю, что в корзине все его сокровища — разный хлам, никчемные вещи, которые на рассвете, с фонарем в одной руке и с крюком в другой, он старательно подбирает на улицах: обрывок веревки, старые ленты, железные и медные обломки, окурки сигар, овощная и фруктовая кожура, булавки, клочки бумаги, увядшие цветы и, конечно, вода и пища.
Я стала не слишком разборчивой. Мы едим вместе. Один раз в день, причем руками. Конечно, это не очень красиво. Зима становится все суровее, и все труднее раздобыть уголь, чтобы разогреть наше скудное угощение. Хотелось бы мне знать, где он раздобывает продукты и как умудряется пронести их через поле боя, вокруг дома. Но когда я спрашиваю его об этом, он молчит. Иногда я даю ему несколько монет из тщательно оберегаемого бархатного мешочка, в котором все мое достояние.
Руки Жильбера грязные, но необыкновенно тонкие, как руки пианиста, с длинными пальцами, с утолщенными суставами. Я не имею никакого представления о его возрасте. Один Бог знает, где ночует Жильбер и как давно ведет он такое существование. Вероятно, он живет где-то возле заставы Монпарнас — там, на пустыре, располагается лагерь тряпичников, состоящий из шатких хижин. Каждый день через Люксембургский сад тряпичники спускаются на рынок Сен-Сюльпис.
Впервые я обратила на него внимание из-за его высокого роста и смешного цилиндра, выброшенного, вероятно, каким-то дворянином, мятого, продырявленного, сидящего на его макушке как подбитая летучая мышь. Он протянул за монеткой широкую ладонь, улыбнувшись беззубым ртом. Мне почудилось в нем что-то дружественное и уважительное, что было удивительно, потому что эти молодцы бывают грубиянами и сквернословами. Меня привлекла его доброжелательность, и я, перед тем как уйти, дала ему какую-то мелочь.
На следующий день он стоял на моей улице возле фонтана. Наверное, выследил меня. У него в руках была красная гвоздика, которая, должно быть, выпала из чьей-то бутоньерки.
— Это для вас, мадам! — произнес он торжественно.
Когда он шел ко мне, я обратила внимание на его необычную походку: он подволакивал негнущуюся правую ногу, что напоминало неловкие движения странного танцора.
— К вашим услугам, со смиренной и преданной благодарностью, — сказал Жильбер.
После чего он снял свою шляпу, обнаружив копну вьющихся волос, и поклонился до земли, словно я была сама императрица. Это случилось пять или шесть лет тому назад. В последнее время он единственный, с кем я разговариваю.
* * *
Сейчас я живу в одиночестве и в постоянной борьбе и с удивлением замечаю, что справляюсь с возникающими трудностями. В бытность вашей супругой, а потом вашей вдовой я, дама из предместья Сен-Жермен, с горничной и кухаркой, проживающими в доме, была, конечно, избалована. Тем не менее мне удается совладать с моим новым, более суровым образом жизни. Возможно, я этого ожидала. Я не боюсь неудобств, холода и грязи.
Единственное, чего я опасаюсь, — это что не сумею сказать то, что должна вам открыть. Потому что уже пора. Когда вы умирали, я не могла говорить, не могла выразить свою любовь и открыть свои тайны. Мне мешала ваша болезнь. На протяжении ряда лет вы превращались в немощного старика. В самом конце вы стали нетерпеливы. Вы не хотели меня слушать. Вы жили уже в другом мире. Иногда к вам возвращалась полная ясность сознания, обычно это случалось по утрам, и тогда вы становились прежним Арманом, тем, кто был мне так нужен и кого я страстно желала вновь обрести. Но эти периоды длились недолго. В ваших мыслях вновь наступала невообразимая путаница, и вы вновь ускользали от меня. Но это не важно, Арман. Я знаю, что теперь вы меня слушаете.
