Дом учителя - страница 7

— Подойди, Витя, дай примерить на тебе лямки! — попросила она.

Через два дня Виктора Константиновича позвали к директору института; в кабинете сидела большая комиссия: товарищи из райкома, из военкомата, секретарь парткома, кто-то еще. И директор сухим тоном, не глядя Истомину в глаза, объявил, что по ходатайству кафедры ему дана «броня» и он оставлен в институте.

— А зачем, собственно? — обиженный этой сухостью, запротестовал Виктор Константинович. — Что я, хворый?

«Хворый» выскочило как-то неожиданно — слово было не из его обычного лексикона и прозвучало для него самого неискренно. Сердце его заколотилось, и он подумал, не поторопился ли он с отказом от «брони».

Командир из военкомата, пожилой, со склеротической розовой сеточкой жилок на щеках и с орденом Красного Знамени на шелковой розетке, как носили в гражданскую войну, рассмеялся: ему понравился ответ этого интеллигента-ученого:

— «Хворый… Что я, хворый?» — с удовольствием повторил он.

Директор поднял на Истомина оживившийся взгляд и подобревшим голосом сказал, что если Виктор Константинович настаивает, то пусть уж идет в ополчение, а он, директор, уладит дело с руководителем кафедры.

И еще через несколько дней их дивизия в полковых колоннах двинулась по Арбату на Фили и дальше — куда-то в Подмосковье. Ополченцам не выдали пока ни оружия, ни армейского обмундирования, и они шли во всем своем, в том, что поплоше: в стареньких пиджаках, в обтрепанных пальто, в обмятых шляпах, с туристскими или самодельными рюкзаками; кто-то тащился с двумя чемоданами — на груди и на спине, — соединенными ремнем. В колоннах — по четыре в ряд — шли разные люди, и шли они по-разному. Чему-то радуясь, толкались и наскакивали на идущих впереди школьники из девятых-десятых классов, и, глядя вниз, под ноги, поглощенные своими думами, шагали отцы и мужья, которым перевалило за сорок, за пятьдесят.

На тротуарах останавливались прохожие, в открытые окна из-за занавесок и цветов высовывались женские головы; любопытные приподнимались на цыпочки, чтобы ничего не упустить. Были слышны выкрики: «Возвращайтесь с победой!», «Бейте фашистов на их земле!», «Кончайте с Гитлером!» А на иных лицах ясно читалась тревога: уход этих невооруженных, по-будничному одетых москвичей наводил, должно быть, на мысль, что дело на фронте обстояло хуже, чем сообщалось в сводках, если уж понадобилось такое подкрепление. Маленькая, согнутая дугой бабка в черном, монашеском платочке крестила уходящих мелкими крестиками. Недалеко от Истомина упала брошенная из высокого окна роза, ярко-пунцовая, пышно расцветшая на зеленом стебле, и точно разбилась об асфальт. Когда выбежавший из колонны паренек поднял ее, она вся вдруг осыпалась угловатыми, как черепки, лепестками.

Взойдя на Бородинский мост, Виктор Константинович оглянулся… Позади еще виднелись крыши домов на Смоленской площади; где-то там находился и Староконюшенный переулок, в котором формировался в здании школы, в классных комнатах, их полк. Справа и слева текла Москва-река, тихая и светлая в этот безветренный вечер; по горизонту в оранжево-дымном воздухе маячили тонкие вертикали заводских труб; неярко там и тут блестели купола церквей — вокруг еще была Москва, его, Истомина, город. Но уже остались позади и университет на Моховой, в котором он учился, и Ленинская библиотека, где он, усердный студент-филолог, познакомился в читальном зале с девушкой из педагогического, ставшей его женой, и Красная площадь, и площадь Маяковского, и Ваганьковское кладбище, где были похоронены его мать и отец, — позади осталась вся его жизнь. И невыносимое чувство конца этой жизни — расставания, разрыва, вечной утраты — пронзило его. Никто из людей, уходивших в тот вечер из Москвы, не знал, что именно всех их, и каждого в отдельности, ожидало, не знал этого точно и Виктор Константинович. Но впервые ему во всей реальности представилось: он уходил от своей жизни на войну; впереди, там, куда все направлялись, была она — война, фронт, бой! — нечто немыслимое по жестокости. И как будто белые молнии рвались уже впереди, в засиневшем к ночи воздухе — немые, неслышные, видимые пока лишь ему одному.