Мать привела меня на кухню и посадила за стол, на котором лежала толстенная Библия, а сама вытащила из — под печки пряселку с куделью, воткнула ее в донцы, уселась на них и сказала:
Почитай — ка мне.
Вздохнув, я открыл Библию и забубнил… Едва кончил одно, а мать снова просит:
Прочитай — ка там, сынок, еще от Иоанна вторую главу, — а сама все трещит веретеном. Многое в Библии мне было непонятным, и я спрашивал мать. А она, толком не умея объяснить, рассказывала долго и тоже непонятно. Я просто изнывал от скуки, читая то Библию, то баптистский журнал «Братский вестник», но вырваться из кухни не было возможности — неумолимая мать усердно пеклась о моей душе…
Закончив заданную главу, я с превеликим удовольствием захлопывал книгу и облегченно говорил:
Все, мама! Я пойду?
Но не тут — то было! Благостным, умиротворенным голосом она распоряжалась:
Почитай еще от апостола Павла пятое послание.
И я читал, читал до беспамятства…
Совсем одуревший от чтения, я вышел перед сном подышать свежим воздухом.
Звякнула щеколда. Пришла Феня. Беззвучной тенью скользнула она к деду в его мастерскую — сарай. Зачем она приходила к деду, я не понимал. И не понимал, почему она приходила так осторожно, крадучись. Дед встречал ее всегда обрадованно. Мне она тоже нравилась. Красивой была Феня. В красоте с ней могли поспорить только Фрося — жена пьяницы Фильки да Анюта — счетовод «Заготсырья»…
С реки несло прохладой, над поселком сгущались сумерки. На крыльце сидел сторож молельного дома Калистрат Нимчина. Сидел он в тулупе, в шапке и валенках. Он почему — то всегда мерз, может быть, оттого, что всю жизнь возился в воде, добывая рыбу и пиявок для продажи. Каждый вечер Калистрат Нимчина закидывал в озеро снасти, а утром проверял их, остаток же дня проводил за копчением или засолкой рыбы. И непонятно было, когда он только спал.
Кто тут? — сонно спросил меня сторож, брякнув колотушкой с привязанными к ней деревянными шарами.
Это я, Никандров внук.
А, ну ступай с богом, куда надобно.
Да я с тобой посижу.
Сиди, коль охота, — сторож тихонько сопел широкими ноздрями.
В проулке послышался пьяный голос, и скоро перед нами появился Филька Милосердов.
Здорово, дед!
Ступай мимо, — лениво попросил Нимчина.
Я по делу к тебе, а ты… Жрать я хочу, вот что, — проныл Филька.
А тебе чего здесь, харчевня, что ли? — рассердился сторож.
У вас, поди, после моленья чего осталось? А может, рассол капустный есть? Опохмелиться бы, — Филька сплюнул. — Аж в голове мутит. Со вчерашнего вечера не жравши. Жена — то в гости уехала, и некому накормить меня.
На водку — то нашел, небось…
Дай рассолу! — взмолился Филька.
Сейчас получишь. Сколько тебе, много?
Да хоть ковшик, — Фильку трясло.
Подай — ка вон палку — то, вишь, стар я, без нее как без ног.
Филька вмиг подал палку.
Дай бог тебе жить долго, Филька! — И сторож неожиданно поднялся и треснул его палкой по заду.
Да ты что, сдурел, старый?!
Вот тебе похмелка! Не проси, где не следует! Тут тебе не кабак, а молельный дом. Ступай своей дорогой, а помолиться с утра приходи, — старик опустился на крыльцо и, положив поближе к себе палку, забормотал:
Ишь ты, в святой дом опохмелиться пришел…
Я смеялся, видя, как Филька, пошатываясь, семенил к своей избе.
Дед вызывал у меня опасливое любопытство.
Мне всегда хотелось узнать, какие мысли бродят у него в голове. Дед был невозмутимо спокойный и даже какой — то таинственный. Волосы у него росли из ушей, ноздрей, на груди, на спине, на руках и ногах. Густые, длинные, с легкой проседью лохмы спадали до плеч, оставались открытыми лишь глаза, слегка фиолетовый, будто распухший, нос — картофелина и маленький рот с полными губами. Когда дед смеялся, были видны ослепительно — белые красивые зубы. А ему было уже шестьдесят пять лет. Большие зеленоватые глаза его смотрели загадочно и многозначительно. Может быть, из — за этих глаз и побаивались его в поселке.
В субботу дед крикнул моему отцу:
Никишка, где ты?
Чего тебе, тять? — услужливо отозвался отец.
Подстричься!
Отцу только этого и надо. В поселке нет парикмахерской, значит отец может выжимать из дедова кошелька по двадцатке каждую субботу.
