(Глухой конюх. Я сохранил его у себя на службе, и он служит мне и по сей день, как непревзойденный в Англии феномен нелюдимости).
— Разумеется, Джон, — согласилась сестра, — кроме Боттлса. И что это доказывает? Боттлс ни с кем не разговаривает и никого не слышит, если не орать ему в самое ухо, и какие от него тревоги и неприятности? Никаких!
Истинная правда: обсуждаемый персонаж каждый вечер ровно в десять укладывался спать в комнате над каретным сараем в обществе лишь кочерги и ведра с водой. И я раз и навсегда запомнил, что если бы после этого мига без предупреждения вломился бы к нему, это самое ведро мгновенно оказалось бы у меня за шиворотом, а кочерга проехалась бы по моей голове. При всех наших многочисленных переполохах Боттлс обычно и ухом не вел. Частенько за ужином, когда Стрикер валялась в обмороке, а Чудачка уподоблялась статуе, этот невозмутимый и бессловесный человек преспокойно уписывал за обе щеки картофель или, пользуясь всеобщим смятением, налегал на мясной пирог.
— Итак, — продолжала моя сестра, — Боттлса я исключаю. И учитывая, Джон, что дом слишком велик и, наверное, слишком заброшен, так что мы не можем хорошо управляться с ним с помощью одного только Боттлса, я предлагаю выбрать из числа наших друзей самых верных и приятных нам… и на три месяца создать тут что-то вроде Содружества… самим за собой ухаживать… жить весело и дружно… и посмотреть, что из этого выйдет.
Я был так очарован моей сестрой, что тут же на месте горячо обнял ее и пылко одобрил ее план.
Пошла уже третья неделя ноября, но мы столь рьяно взялись за приготовления и друзья, которым мы доверились, столь ревностно нас поддержали, что до исхода месяца оставалась еще неделя, а вся наша братия уже весело собралась в доме с привидениями.
Тут пришло время упомянуть о двух мелких изменениях в домашнем укладе, что сделал я, пока мы с сестрой жили одни. Мне пришло в голову, что Турк, весьма вероятно, воет по ночам оттого, что ему хочется выйти — засим я поселил его в будке во дворе, но не на цепи, и самым серьезным образом предупредил в деревне, что любому, кто попадется ему на дороге, едва ли удастся уйти без отпечатков его зубов на горле. Затем я невзначай осведомился у Айки, разбирается ли он в ружьях. А когда он ответил: «О да, сэр, я уж сумею узнать хорошее ружье, если увижу его», — я предложил ему зайти в дом и поглядеть на мое.
— Эта штука что надо, сэр, — произнес Айки, вдоволь налюбовавшись на двустволку, которую я купил в Нью-Йорке несколько лет назад. — Уж это точно.
— Айки, — сказал я, — только между нами: я видел кого-то в этом доме.
— Взаправду, сэр? — прошептал он, жадно раскрыв глаза. — Даму в плаще?
— Не пугайся, — успокоил его я. — Эта фигура больше смахивала на твою.
— Боже праведный, сэр?
— Айки! — произнес я, горячо, можно даже сказать, пылко, пожимая его руку, — если во всех этих историях про призраки есть хоть крупица правды, то величайшая услуга, какую только я могу оказать тебе — это стрелять по той фигуре. И клянусь тебе Небом и Землей, я выстрелю из того самого ружья, что ты видел.
Парень поблагодарил меня и распрощался, пожалуй, с излишней поспешностью, осушив перед этим стакан ликера. Я поделился с ним своим секретом отчасти потому, что так и не забыл, как преловко запустил он шапку в колокол, а отчасти потому, что как-то ночью после того, как колокол очередной раз неожиданно прозвенел, заметил неподалеку от него что-то, весьма смахивающее меховую шапку; и потому еще, что, по моим наблюдениям, каждый раз, как он навещал нас вечерком, чтобы успокоить прислугу, мы переживали самые привиденческие времена. Не будем же слишком несправедливы к Айки. Он боялся этого дома и верил, что там водятся привидения — и все же развлекался, подделываясь под них, при каждом удобном случае. С Чудачкой была ровно такая же история. Она постоянно пребывала в состоянии самого неподдельного ужаса, и все же охотно врала самым чудовищным образом и выдумывала большую часть всех тревог, которые поднимала, давала многие из непонятных звуков, что мы слышали. Я приглядывал за этой парочкой, и знаю это наверняка. Мне вовсе ни к чему объяснять здесь это нелепое состояние мыслей; скажу лишь, что оно хорошо знакомо любому умному человеку, который имеет медицинскую, судебную или иную практику, связанную с наблюдением за человеческой природой и что оно столь же общеизвестно и распространено, как и любое другое, известное наблюдателям; и что в любом случае, подобном нашему, именно его надлежит заподозрить в первую очередь, а заподозрив, искать тому подтверждения.
