Летом я частенько поднимаюсь ни свет ни заря и уединяюсь у себя в комнате, чтобы покончить с дневной работой еще до завтрака. И всякий раз я бываю глубоко поражен царящими вокруг безмолвием и одиночеством. Вдобавок есть нечто потрясающее в том, что тебя окружают спящие знакомые лица и ты осознаешь вдруг, что те, кто безмерно дорог тебе и кому безмерно дорог ты, полностью отчуждены от тебя и даже не подозревают о таинственном состоянии, в коем пребывают — замершая жизнь, отрывочные нити вчерашнего дня, покинутые скамейки, закрытые книги, не оконченные, но заброшенные дела — все напоминает о Смерти. Неподвижность этого часа — как неподвижность Смерти. Размытые краски и утренняя прохлада навевают те же мысли. Даже самые обыденные домашние предметы, вырисовываясь из ночных теней в первых утренних лучах, кажутся новее, кажутся такими, какими были они давным-давно, напоминая нам о том, как изнуренное старое лицо после смерти вновь молодеет и становится юным. Более того, однажды в этот час я видел призрак моего отца. Он был еще жив и здоров, и явление это не имело никаких последствий, но я видел его при ярком свете. Он сидел спиной ко мне на стуле возле моей кровати, склонив голову на руки, но дремлет ли он или же горюет о чем-то, я не мог разобрать. Изумясь видеть его здесь, я сел и уставился на него. Поскольку он оставался недвижим, я несколько раз окликнул его, но когда он и тогда не шелохнулся, я встревожился и хотел тронуть его за плечо — но рука моя нащупала лишь пустоту.
По всем вышеизложенным причинам, равно как и прочим, изложить которые не так просто и быстро, я считаю раннее утро самым подходящим временем для призраков. Для меня любой дом в большей или меньшей степени заселен ими ранним утром и дом с привидениями не может получить для себя лучших преимуществ, нежели предстать предо мной в этот час.
Размышляя о заброшенном доме, я спустился к деревне и отыскал там хозяина маленькой гостиницы — он как раз подметал крыльцо. Я заказал завтрак и завел речь на интересующую меня тему.
— Там водятся привидения? — осведомился я. Хозяин покосился на меня и покачал головой.
— Я не стану об этом говорить.
— Значит, водятся?
— Что ж! — вскричал хозяин в припадке откровения, которое подозрительно смахивало на отчаяние. — Я бы не стал там ночевать!
— Отчего же?
— Коли мне было бы по вкусу, когда все колокола в доме так и заливаются, хотя никто не звонит в них, а двери так и хлопают, хотя никто в них не входит, и слышится страшный топот, хотя топать-то и некому, ну тогда да, тогда я именно там и устроился бы на ночлег.
— А там что, кого-нибудь видели?
Хозяин снова покосился на меня, а потом с прежним выражением отчаяния возопил, повернувшись к конюшне:
— Айки!
На зов явился краснолицый и круглощекий юный увалень с короткими белобрысыми вихрами, большущим ухмыляющимся ртом и задорно вздернутым носом. Одет он был в пурпурно-полосатую рабочую куртку с кучей перламутровых пуговиц, которые, казалось, сами росли на нем и грозили, ежели их не прополоть, скоро покрыть его с головы до ног.
— Джентльмен хочет знать, — сказал хозяин, — видели ли кого-нибудь в Тополях.
— Женщину в плаще с сово-о-ою.
— С воем?
— С совой, сэр. Птицей, сэр.
— Женщина в плаще с совой. Боже праведный! Ты сам ее видел?
— А то как же. Сову видел.
— А женщину?
— Не так ясно, как сову, но они завсегда держатся вместе.
— А кто-нибудь еще видел женщину так же хорошо, как сову?
— Господи помилуй, сэр! Да кто угодно.
— Ну кто, например?
— Господи помилуй, сэр! Да кто угодно.
— Ну скажем, вон тот лавочник через улицу, тот, что как раз отпирает лавку, он видел?
— Перкинс? Господь с вами, Перкинс туда и близко не подойдет. Нет! — с чувством выпалил юный увалень. — Он не семи пядей во лбу, Перкинс-то, но уж и не настолько глуп.
(Тут трактирщик пробормотал, что Перкинс — он-то нет, Перкинс знает, что почем.)
— А кто такая… то есть, кем была раньше эта самая женщина с совой? Вы знаете?
— Ну! — Айки стащил шапку и, комкая ее в одной руке, другой рукой поскреб в затылке, — говорят, вообще-то, будто ее убили, а сова как раз тогда и ухала.
