— Ну, раз сам просишь, то вот тебе первая самокритика: чуть-чуть ты не погубил эти, по всему видать, драгоценные семена. Имеет это бобовое растение еще такой недостаток — капризные к окружающей температуре и влажности эти семена. Их сохранять надо ровно. Высокая температура — высохнут, чуть ниже нормы — как губка или соль сырость натягивают. Проглядел — пиши пропало. Потеря всхожести. Вот почему у нерадивого, бестолкового хозяина семена часто пропадают.
— Не любят их лодыри?
— Не совсем так. Зато летом посеял на любой земле — и он пошел из воздуха азот таскать. Кто не очень любит спину гнуть — самая подходящая культура. Но осенью и зимой за ним глаз и внимание требуются. Но это тот, который для зеленого удобрения. Семена по цвету вроде гречки, а этот…
Швыдченко запускал руку вглубь, гладил, просевал сквозь растопыренные пальцы, пробовал на зуб и на вкус.
— Нет, действительно, — он. Только чудной какой-то. Белый и вроде не горчит. А чем черт не шутит! Немец — он и обезьяну выдумал.
Зуев засмеялся.
— Ты чего? — спросил Данилыч.
— Да так.
— Що, може, опять будешь меня с сусликом равнять?
— Что вы, товарищ Швыдченко! — спохватился Зуев. — Я того бригадира черниговского вспомнил. Очень он на вас был похож.
Но секретарь словно и не слышал, увлеченный изучением семян.
— Вот что, товарищ дорогой. Будем, пока суд да дело, пока там ученые из эвакуации вернутся, будем ставить опыт. Просто по весне засеем и размножим эти фрицевские семена. Ты вот что… Бери эту торбу с собой. Передай половину Евсеевне — она это дело знает. Пускай хранит как положено. И кому бы еще?
— «Орлам», — подсказал Зуев.
— Правильно, только деда этого, Алехина, что ли, который про кресты да медали любит… добре предупреди. Сохранить в полном ажуре. И мальчонку того, с ухами, тоже приспособь. Добре?
— Сделаю…
— А я на днях буду. Все растолкую, как и что. Созвонюсь с областью соседней, пошукаю того деда Штифарука. Может, он нам и просветит это дело. Договорились?
— Есть, — по-военному отвечал довольный Зуев.
— Ну я пошел. Задержался я у вас…
В дверях Швыдченко столкнулся с Шамраем, но они разминулись. Зуев пригласил Шамрая перекусить. Мать, предупрежденная им заранее, лишь искоса поглядывала на Шамрая, не подавая никакого вида. Она впервые увидела его обезображенное лицо и скрывала жалостливые слова, так и просившиеся наружу.
Пообедали.
— У Зойки был? — тихо спросил Зуев, когда мать вышла.
Обожженное лицо перекосилось, и Шамрай кивнул утвердительно.
— Ну как?
— Сам понимаешь.
— Поговорили?
— Нет. Не вышло у нас разговора.
— Плакала?
— Нет. Сам ушел, чтоб не разреветься.
— Да, дипломат из тебя неважный.
— Да я и не напрашивался в дипломаты. Вот, передала. — И Шамрай вынул из кармана две большие общие тетради — одна черная в коленкоровом переплете, другая — в эрзацкоже под черепаху.
— Мне? — протянул руку Зуев.
— Сказала, что нам обоим. На память и для оправдания, что ли.
— Что там?
— Дневник.
— Прочел?
— Читал всю ночь…
— Ну что ж скажешь — судья строгий и не совсем праведный?
— А что сказать? — Шамрай пожал плечами и, встав из-за стола, прихрамывая отошел к окну. — Могу сказать, как тот председатель комиссии по проверке: если все это на пять процентов правда, то как же вы остались живы?
— Думаешь, хитрит? — протянул руку за тетрадями Зуев.
Но Шамрай стоял отвернувшись.
— Нет, не думаю. Зачем ей это? Тут правда на все сто процентов. Ну, а с другой стороны, на кой сдалась мне вся эта литература? Душу растравлять?
— Тогда я почитаю, — просительно сказал Зуев, как-то не уверенный в своем праве на эту просьбу.
Шамрай криво ухмыльнулся, сверкнув зубами:
— Адресовано нам обоим. Чего ж, твое полное право. А в общем, давай кончим этот разговор. А то я не поеду с тобой ни в какие колхозы.
— Кончили… — торопливо сказал Зуев, берясь за дверную ручку. — Захвати мою кожанку, холодновато тебе будет в кителе… — И через минуту друзья полезли в машину. Еще миг, и она, громыхая, выкатилась на мосточек у ворот и заковыляла по ухабам и промерзлым грудам осенней дороги.
— А этого… ребятенка, видел? — спросил Зуев, притормаживая ход машины уже за поселком.
