И, как молния, блеснуло в памяти Зуева: альбом, красивый немецкий альбом в сафьяновой коже, забытый профессором Башкирцевым в его машине под Дрезденом. Эта была она — мадонна с ребенком на руках…
От неожиданности Зуев даже вскрикнул. Зойка, очевидно, услышала. Она опустила ребенка на невидимую ему за стеной кровать или скамью и приблизила к окну лицо. Оно потемнело — пышная прическа заслонила свет лампочки. Только глаза светились каким-то мерцающим светом, словно изнутри. И по расширенным зрачкам, по открывшемуся в немом крике рту он увидел, что она узнала его. И, шагнув назад, он бессильно уронил ком грязи.
Зуев не помнил, сколько простоял он там, в тени, глядя на освещенное окно. Там уже никого не было. А он все стоял и стоял… Он ждал, что так ударившая его по сердцу картина появится снова. Но испуганная мать не подходила больше к окну. И капитан Зуев повернулся и тихо, как бы виновато, побрел домой.
Светало. Фабрика работала полным ходом. Первая, утренняя смена уже приступила к труду.
2
Секретарь Подвышковского райкома Федот Данилович Швыдченко шагал по своему кабинету глубоко задумавшись. Он ждал предрика Сазонова. Хотелось потолковать о перспективах. Для вновь организованного района дела шли ни шатко ни валко.
— Действуйте, — сказали ему как-то в области. И сейчас, в телефонном разговоре, было повторено это же слово.
Швыдченко так и не разобрал: то ли в похвалу, то ли в укоризну.
— А что же — и правильно! — развеял его сомнения Сазонов еще при первом знакомстве. — Активненькой работы от нас ждут, чего же больше-то? Нажмем на уборочную, а на хлебосдачу особенно — и все…
И они нажимали. Но у Швыдченки не проходила тревога. Чутье крестьянина, обостренное на войне в тылу врага, подсказало ему еще в конце лета, что не все в районе ладно. И хотя время шло своим чередом, тревога не проходила.
— Сдадим хлеб, рассчитаемся с государством, остальное раздадим колхозникам. А дальше? Озимые? А дальше?
— …И так и далее, — отвечал Сазонов на эти настойчивые вопросы первого секретаря.
Но Швыдченко не успокаивался. Он и сейчас шагал наискосок своей небольшой комнаты, все убыстряя шаг, словно догоняя ускользавшую находку… Поскрипывали юфтевые сапоги. Он останавливался у окна, широко расставив кривые ноги кавалериста, и остро поглядывал на улицу. В конце песчаной дороги видны были слегка всхолмленные сосновые дали. И взгляд его как бы уходил не спеша за горизонт, мысленно ощупывая хозяйство, земли, дороги и нелегкую жизнь района.
Поля, леса и перелески, небо, песок, навоз, бычки, землянки, в которых живут люди колхозов и рабочие фабрики «Ревпуть», — все это ясно представлялось Швыдченке. Пересчитав и расставив, как в шеренге, эту цепь понятий, за которой виделись ему весьма конкретные и знакомые вещи, Швыдченко топал ногой и недовольно уходил от окна. Не так! В этой цепи люди у него оказывались где-то на задворках, на самом конце цепочки. А он знал: люди — самое главное.
Да и душой, сердцем понимал он эту гуманную истину нашего времени. И он снова шагал по кабинету. Теперь пробовал думать по-другому: сначала люди… ну и, конечно, сразу же — землянки, в которых еще жила добрая половина этих людей; жилье, переделанное из немецких бункеров, фронтовых блиндажей; времянки, вырытые и построенные вдовами-колхозницами; а затем уже лес, пески, хлебосдача, уборка картошки, посевная, катастрофический недостаток и аварийное состояние тракторов в единственной МТС, отсутствие запчастей к ним, железный лом, который собирали механики, шоферы и трактористы по всей округе… Вся эта напряженная работа мысли, которую он иногда навязывал самому себе, называлась у Швыдченки — искать главное звено. Конечно, осенью главным звеном были хлебосдачи и уборка картошки. Он это соблюдал свято. И опять получалось: рожь, картошка, капуста, помидоры, песчаные дороги, небо, угрожавшее сплошными дождями, навоз, землянки, быки, коровы, обязанные еще с военного времени заменять собой тракторы и лошадей. И снова люди оказывались на самом конце цепи размышлений секретаря райкома. Он вертел, комбинировал и так и этак и уже начал раздражаться.
