— Мы уже уходим, — спокойно пообещал Боровицкий и, взяв Дашу под локоть, повел к следующей свободной скамеечке, пока толстая Ирина Федотовна что-то кричала им вслед. Наконец она успокоилась и поковыляла дальше, а Даша перевела дух и вопросительно уставилась на старика.
— И вот ей вы сочувствуете? — поинтересовалась она, когда крики смолкли в отдалении. — Чем же она вам нравится?
— Ну, «нравиться» и «сочувствовать» все-таки разные вещи, — покосился на нее Боровицкий. — А интересна она мне вот чем. Когда-то, давным-давно, она усыновила одного за другим троих детей. При том, заметьте себе, Дарья Андреевна, что у нее был свой родной ребенок, которого она очень любила. И стало у нее детей четверо. Но надо же было такому случиться, что родной ее сын подростком погиб — утонул в море. Осталась она одна с тремя приемными детьми.
— А муж? — спросила Даша.
— А муж от нее еще раньше ушел, насколько я помню. То ли другую жену себе нашел, то ли просто жизни такой не выдержал… В общем, детей она вырастила, каждому дала весьма неплохое образование и, можно сказать, всю жизнь свою положила на приемышей. Но к старости, как вы видели, сделалась совершенно невозможным человеком. Жить с ней вместе ни один из детей не может, одна она тоже существовать не в состоянии, потому что больна и стара. Сиделки дольше месяца с ней не выдерживали — дама бывает весьма агрессивной, не то, что сейчас.
Даша вспомнила про «сейчас» и представила себе Ирину Федотовну в «весьма агрессивном» настроении.
— Что вы ежитесь, голубушка? — заботливо спросил Боровицкий. — Замерзли?
— Нет-нет, — помотала головой Даша. — Я просто так.
— Ну так вот… Собственно, дети ее решили, что другого варианта нет, и отдали мамочку в «Прибрежный». И теперь Ирина Федотовна их ненавидит, потому что она ради них отказалась от всего, а они на старости лет ей отплатили злом. А дети ее ненавидят, потому что при каждом их визите она напоминает, что они неблагодарные детдомовские свиньи, и пусть бы лучше они тысячу раз утонули в море, а ее родной мальчик остался жив. От всех подарков, что дети ей привозят, она оскорбляется, потому что ждет от них совершенно другого. И они стараются уехать по возможности быстрее, так как выносить ее долго, уверяю вас, совершенно невозможно.
— Я могу их понять, — тихо сказала Даша. — И ее тоже.
— Так вот это и есть самое печальное, — грустно произнес Боровицкий, поднимаясь со скамейки и протягивая ей руку. — Что всех можно понять. Всех можно понять…
Главный врач пансионата стоял у раскрытого окна и смотрел на странную пару, идущую по дорожке в сторону пруда, — высокого элегантного седого старика с белыми усами и молодую женщину, тоже худую и светловолосую. Их легко было принять за отца и дочь, но главный врач знал, что никакой дочери у Боровицкого нет. Интересно, кто же она такая? И доктор точно знал, что интересно не ему одному.
Другой человек тоже смотрел на женщину и старика, прислушиваясь к своим внутренним голосам. «Ты понимаешь, что нужно сделать это как можно скорее?» — спрашивал один голос. «Понимаю, понимаю», — соглашался второй. «Потом может быть слишком поздно, и даже, может быть, поздно уже сейчас, иначе зачем бы они пришли вместе?» — настаивал первый голос. «Ты не беспокойся, — мягко говорил второй, — мы все успеем».
И человек знал, что он действительно успеет. В первый раз было сложно — приходилось все тщательно продумывать, выстраивать, готовиться… Да, а еще терпеть, терпеть долгое время, терпеть мучительно, хотя вообще-то терпения у него было в избытке. Ему припомнилось, как он стоял, затаив дыхание, на лестничной клетке и ждал, когда выйдет жертва. И как двумя минутами позже он прислушивался к отчаянному, дикому крику того, другого, раскачивающегося над разбитым, изуродованным от удара телом.
Но миг его торжества был не тогда, вовсе нет. Миг его торжества настал в тот момент, когда, сидя на жестком стуле в зале суда и глядя на такое знакомое лицо, он услышал слова: «Это я ее убил. Я».
Сейчас не будет такого торжества — но не будет и такой подготовки. Она не понадобится, поскольку жертва пришла сама. «И останется здесь», — сказал голос. Правда, человек не разобрал, который именно. В конце концов, неважно. Главное, что голос был прав.
