- Все еще не верится, - пробормотал я, изо всех сил стараясь хоть что-то разглядеть за линией горизонта.
- Что? - спросил начальник станции.
- Не верится, что вы туг так обособленно живете, - сказал я.
- Неужели здесь нет никаких домов или поселка? Как же так?
- Нет, - он покачал головой. - Никакого поселка, ни домов. Да-а... Молодые поначалу часто ходили. Возьмут с собой еду и воду и пойдут. Возвращались через день-два. И моя дочь тоже. Однажды они заблудились, моя дочь и телеграфист. Три дня оставались без воды и пищи. Чудом отыскали дорогу назад. Последние километры добирались чуть ли не ползком, обессиленные. Мы их заметили километрах в двух от станции, побежали, принесли сюда, слава богу, выходили. Дочь тогда немного повредилась в уме, потом прошло, отдохнула, забылась... С тех пор я запретил всем искать жилье. Но сын сторожа не послушался и однажды убежал. Он был совсем молодой - двадцать или двадцать один. Он ушел летом, в середине лета, в самую жару, а вернулся осенью, ночью. Его нельзя было узнать. Оборванный, израненный, одичавший. Был похож на старика. Убивал, говорил, тушканчиков в степи и питался ими. Хотя здесь, близ Дома, мне не доводилось видеть ни одного тушканчика. Конечно, он тоже ничего не нашел, никаких следов человеческого жилья. Потом он долго болел, захворал легкими, кровью кашлял сильно простудился. Жена сторожа говорила, будто у него чахотка. Мы боялись идти в его комнату, даже когда он умер. Боялись подхватить заразу. Нам ведь нельзя болеть...
- Послушайте, - я чувствовал себя, как в дурном сне, - я не понимаю... не понимаю, что вам всем мешает покинуть этот вокзал, бросить все к чертям собачьим, ведь хоть и редко, но бывает же поезд, и в него можно заскочить даже за пять секунд...
- Это легко говорить, - пробормотал он и вдруг скорчил мне дикую рожу, но тут же лицо его снова приняло серьезное выражение, так что можно было подумать, что гримаса почудилась; я в недоумении вглядывался в его лицо, ожидая повторения несуразности, но он продолжал ровным тоном, словно стараясь убедить меня, что скорченная рожа на самом деле мне привиделась, тогда как я поклясться мог, поклясться...
Легко говорить, - повторил он с мрачным видом, - вы поживите тут сначала, потом давайте советы. Еще увидите...
- Да что тут видеть! - вскричал я вне себя от его сонной непрошибаемости и от своей неуверенности в разговоре с ним.
- Дикость какая! Если вы хотите уехать, что вам мешает вскочить в вагон и все это навсегда забыть, оставить в прошлом, вернуться в мир, к обычной жизни?..
- Может, самая обычная жизнь и есть у нас, - сказал он, глядя в степь. - И потом, я не сказал вам главного: нас не впускают в вагоны.
- Как?! - мне показалось, что я ослышался. - Как вы сказали? - Да, да, не пускают, - повторил он. - Ведь кто-то должен быть и работать на этой станции. Вот начальство и приказало - с этой станции никого в поезд не пускать. Проводники запирают двери, пока поезд стоит пять секунд, да и не стоит он даже и пяти секунд здесь, только притормозит - и снова поехал, будто боится, что зараза какая пристанет к нему с нашей станции. А чаще и вовсе не останавливается, проскакивает станцию на полном ходу. Вот так-то... Поначалу мы телеграфировали начальству, но они ответили, что пока не найдут нам смену, ничего не изменится, а жалования нам аккуратно поступают на наш счет в банке. Вот что нам ответили. Мы после этого телеграфировали много раз, но вскоре нам и отвечать перестали, а еще через некоторое время и телеграф перестал работать, видимо, вовсе убрали линию передач, чтобы мы им не досаждали попусту. Покойный сын сторожа однажды выбил стекла в вагоне, хотел пролезть в поезд, но его вытолкали, а поезда после этого не было целый год, да и те, что прибывали, уже не останавливались, мчались мимо...
- А как же вы говорили насчет меня телеграфисту? - машинально спросил я, хотя тревожило меня нечто несоизмеримо большее, гораздо более важный вопрос, чем этот.
- Да это у нас уже машинально, - сказал начальник станции и откровенно, не таясь, нарочно, чтобы я заметил, и с видимым наслаждением высунул мне язык; я опешил, но, кажется, не слишком явно выказал это. - Нечто ритуальное, спокойно продолжил он, спрятав язык и вновь приняв серьезный вид. - Вроде игры. Он выполняет свое дело, хоть и знает, что его сигналов нигде не услышат.
