* * *
О кровных предках Клюева информация более точная. Дед по отцовской линии, Тимофей, был скоморохом. Водил по ярмаркам медведя, тот танцевал, а Тимофей подыгрывал ему на сопели. Жил безбедно, не на квасу да редьке: по престольным праздникам кафтан из ирбитского сукна носил, с плисовым воротником, кушак по кафтану бухарский, а рубаху носил тонкую, с бисерной надкладкой по вороту. Потом вышел указ, медведя убили… Вскоре умер и дед Тимофей. Одно время шкура косматого кормильца висела в сенях дома Клюевых в Вытегре. А дедова сопель продолжала звучать в стихах поэта.
По материнской линии Клюев унаследовал кровь соловецких бунтовщиков и выгорецких раскольников. Семейный миф гласил, что прадед Адриан принял мученическую смерть в огне за старую веру. А дед Дмитрий был сперва верным слугой «северного Иерусалима» (так называли тут старообрядческий монастырь на реке Выг), а потом на выгорецкое серебро построил дом с пятьюдесятью двумя окнами, в который приезжали богатые гости с Запада — из Австрии — и с Востока — с дальнего Кавказа и даже из Персии, молились перед иконами Андрея Рублева, писали «Золотые письмена»[163] заонежским, печорским и сибирским христианам. Дедушкины серебряные иконы не раз потом спасали поэта от голодной смерти.
От бабки Федосии, урожденной Серых, жены деда Дмитрия, досталась Клюеву кровь новгородских бояр и Псалтирь с позолоченным обрезом, по которому мама училась читать. После ареста поэта в 1934 года Псалтирь остался в его московской квартире.
* * *
Мать Клюева, Прасковья Дмитриевна, заслуживает отдельного рассказа. Николай Алексеевич посвятил ей лучшие свои произведения, в том числе «Избяные песни» — вершину зрелого периода творчества и свою лебединую песнь — «Песнь о Великой Матери».
Для Клюева мать была Богом. А точнее — целой бабьей Святой Троицей, в которой поэт объединил славянскую Мать-Сыру-Землю, христианскую Богоматерь и родную маму Парашу. Другими словами, вместо патриархального Отца, Сына и Святого Духа Клюев создал женскую версию единства в трех лицах, вернувшись тем самым к матриархальным истокам. Ведь наше Начало — не Слово, отнюдь не Слово, как утверждают жрецы (то есть мужчины!), а темная, молчаливая и влажная пещера. Все религии были потом.
Сама Прасковья Дмитриевна исповедовала старообрядчество, так и сына воспитывала. Читала ему священные книги раскольников, произведения Иммануила бен-Якова[164] (которого официальная Церковь считала чернокнижником), послания протопопа Аввакума и песни Петра III, а также индийское евангелие, то есть — говоря словами Клюева — соль души русской, которая и просолила его до мозга костей, до самых глубин духа и голоса. Благодаря маме, знаменитой плакальщице и сказительнице былин, поэт еще в детстве познакомился с северным фольклором, узнал свадебный обряд и обряд искупления, заклятия, силу лекарственных трав и тайну загробной тропы. Последнюю матушка показала ему уже после смерти. Во сне.
А было это так. Прасковья Дмитриевна умерла 19 ноября 1913 года. Клюев так сильно переживал ее смерть, что упал без чувств на солому у печки и три дня лежал бездыханный. Проснулся он с жутким криком, словно родился заново. И действительно это было его второе рождение. Потому что мать пришла к нему в этом летаргическом сне и показала путь человека от момента кончины к миру вечному. К сожалению, утверждал поэт, нет таких слов в человеческом языке, которыми можно было бы о нем поведать… В «Поддонном псалме», написанном несколько лет спустя, Клюев, видимо, пытался передать свой мистический опыт, но тщетно: бледная тень где-то между словами.
Позже Прасковья Дмитриевна не раз навещала сына во сне. Как правило, предостерегала его от опасности. Например, в 1932 году она появилась на Пасху у Надежды Христофоровой[165] в Москве, где Клюев в то время жил, и предсказала ему, что он обезножит. Христофорова вспоминала потом, что сама слышала из другой комнаты женский голос, сказавший ей: «Христос Воскрес». Через пять лет в томской тюрьме у Клюева отнялись обе ноги.
* * *
Если фигуру матери Николай Алексеевич всю жизнь мифологизировал, то об отце обычно умалчивал. Алексей Тимофеевич, бывший урядник (чин младшего полицейского), а потом завсегдатай винного ларька, даже на фотографиях не вызывает симпатии. Трудно поверить, что этот полный мужик, на вид типичный деревенский коновал — отец величайшего мистика русской литературы.
