Степа. Пропустим по рюмочке, за море!
Радист-старпом. А народу-то!
Степа. И чего далеко идти? Первый — он и есть главный! Садимся.
Дед. И все наш народ — морсковатый, Степа! Вы слышали, как дышит океан?!
Женский голос. Степа! Попа! Лево! Стопа! Ай ноу раша: Лева-стопо… Сева-стополь…
Радист-старпом. Рули на голос, дед!
Дед. Не суетись. Мы медленно-медленно, как по классике сказано…
Радист-старпом. Бычара ты старый, не теряй время, его у нас просто нет, а так много успеть хочется…
Степа. Правда, дедушка, — чего время терять?
Дед. Успеем. (Садятся за столик. Огладываются.) Медленно включаемся в отдых.
Радист-старпом. Как солдат в противогаз.
Степа. Так пиво не принесли еще.
Дед. Уже несут, видишь.
К столу идут двое: официант несет пиво, чернокожая африканочка — улыбку и грудь, выглядывающую из белой блузки.
Элизабет. Вы — русски? Я знаю три русски слова: ЛЕВО! СТОПА! СЕВАСТОПОЛЬ! Губы ее смеялись над нами, дразня кончиком языка меж двумя жемчужными рядами зубов. Похоже, она просто одурманивала нас, и верить ей было нельзя. Но грудь и улыбка делали свое дело, и мы были согласны обманываться. Говорила она на смеси английского с русским:
Элизабет. Меня зовут Элизабет.
Радист-старпом. Шоколадная?
Элизабет. Чоколада, чоколада! (засмеялась.) Один русски дедушка Мурманск говорил мне: «Моя батерфляйчика-бабочка…». Лево! Стопа! Сева-стополь! (Протанцевала бедрами и грудью.)
В баре зажглись огни и яркая вывеска «Звезда Востока» с неоновыми фигурами девушек на фоне неонового фонтана и улыбающегося неонового кита. Джаз-бэнд гремел, завывая трубой, мелодией плачущей львицы, словно последний раз в жизни.
Корейско-рыбацкое застолье набирало обороты. Стали очевидны лидеры — одетый во все черное (брюки, рубашка, черная шляпа под киногероя) кореец и белокурый полноватый парень, с улыбкой и висящими усами пройдохи-хохла. Чувствовались определенные традиции компании — знать сидели не первый раз. Говорили на смеси корейского, английского, русского, не особенно заботясь о понимании. Но говорили от души, от души раскланивались и улыбались. Произнеся тост, выпивали стоя и начинали разноголосо петь либо вальс «На сопках Манчжурии», либо «Катюшу». Это было как восточный обмен любезностями. Ритуал. Первую песню — «Тихо вокруг, сопки покрыты мглой…» — пели возвышенно, осторожно переплетая слова, корейские и русские, и чьи-то «мыы-мамаа-а» без слов, мягкие и замирающие, как ночной шелест. Вторую песню, страшно уродуя произношение, старались воспроизводить на русском: «Расцветали яблони и груши…». Старались. Но хохол, видать, и в море и за столом не прощал халтуры и входил в азарт:
Хохол. Учитесь, кореезы! — Радостно кричал и обнимал рядом сидящих друзей-корейцев. — Камсамида2, корееза-сан! Учитесь, мореманы! Если выучите все слова правильно — я плачу за сегодняшний стол!
Второй славянин из корейского экипажа. Мы платим! Потому как моряки — эта лучшая нация!
Хохол. Это смесь всех времен и племен человеческих — вместе! — подхватывал первый.
Кореец в черной шляпе. Together! Месте! — кричал улыбаясь и показывая вверх большой палец.
Хохол. Всем запоминать слова: «Ой, ты, песня, песенка девичья, ты лети за ясным солнцем вслед и парнишке в море безграничном от Катюши передай привет»… Не «ясы соце сед», а «ясным солнцем вслед». Солнце — the Sun — Ке по-корейски, понимаешь? Давай, мужики, еще раз… Подпевай за мной!..
Получалось то хуже, то лучше. Кореезы улыбались и тоже радовались: Drink! To us — from ocean! To ouers best condition — together! To Catyusha!3 «…пусть он вспомнит девушку простую, пусть услышит, как она поет…»
— Молодцы, кореезы! — стонал вислоусый и обнимал корейца в шляпе. Шляпа сначала сдвинулась на затылок, потом упала, оголив лысину «киногероя». — Катюша — это моя родина. Россия — Корея, понимаешь? Моя мама. Девушка моя — Катюша. Понимаешь, мастер Ли?!
Мастер Ли отбросил шляпу, забыл про лысину, расчувствовался и повторял:
— Катюша-Корея… Катюша-мама… Девочка моя…
— Камсамида, мастер Ли… За Корею и Россию.
Когда компания пела, джаз-банд пытался аккомпанировать и всячески выражать симпатию. Товарищ вислоусого хохла поднялся в очередной раз, нащупал глазами джазменов и показал руками и пальцами клавиши и меха воображаемой гармони. Те поняли и притащили откуда-то настоящий баян, может проданный за стакан водки загулявшим славянином, а может, забытый в угаре моряцкой драки. Товарищ хохла присел, тронул меха, но пробежать пальцами не получилось — он сконфуженно показал три обрубленных пальца правой руки. «Простите, хлопцы! Забыл, дурак, что их нет, а они же у меня так играть просятся!? Три сыночка мои…». — И заплакал.
