— Сейчас, сей-час, — нараспев раздалось за дверью. — Иду, и-ду…
Щелкнул замок, дверь распахнулась.
— Нам к Леониду Александровичу, — смело сказал Женька.
— Милости прошу, — отступив чуть в сторону, пригласил нас войти старый, но, видно, еще крепкий хозяин квартиры.
У него было худощавое лицо, белые лохматые брови и пышные седые усы. Наверно, с утра Вольский еще не причесывался, потому что волосы его, такие же седые и пышные, как усы, торчали во все стороны, будто грива у тех львов, что были вылеплены над окнами дома.
— Прошу располагаться, — проговорил он, когда мы разделись и вошли в комнату. — И честно вам скажу: сгораю от любопытства узнать, что привело в мою скромную обитель столь прелестных юношей.
Я огляделся. Его «обитель», пожалуй, нельзя было назвать скромной. Комната больше походила на музей. На стенах картины и фотографии, какие-то старинные тарелки и длинные узкие полосы шелка с очень тонким рисунком: птицами, деревьями, островерхими китайскими пагодами. На тумбочках и высоких деревянных треножниках поблескивали вазы. Громадный ковер, прибитый одним краем у самого потолка, устилал широкую тахту.
— Усаживайтесь поудобнее, таинственные гости! — церемонно говорил хозяин, указывая тонкими длинными пальцами на эту тахту. — Я же упокою свое старое тело вот в этом кресле.
Он разговаривал совсем как артист на сцене. Я видел однажды в Детском театре пьесу «Три мушкетера». Там герои Д’Артаньян, Атос, Портос и Арамис обращались друг к другу точно так же.
— Вы, наверно, артист, — не подумав, выпалил я.
— Все мы артисты, друг мой, в этой запутанной трагикомедии, называемой жизнью, — ответил он, усаживаясь в кресло. — Итак, осмелюсь спросить: чему обязан вашим столь ранним визитом?
Рассказывать начал, конечно, Женька. В общем-то это правильно. Я, наверно, обязательно бы забыл что-нибудь важное. Так уж удивительно я устроен. Если сижу за столом и вспоминаю о чем-нибудь про себя, то могу припомнить все до самой малюсенькой мелочи. А стоит мне только рот раскрыть, как сейчас же все мысли станут перескакивать с пятого на десятое.
Пока Женька объяснял, для чего мы пришли, я смог осмотреться получше. На картинах большей частью были изображены какие-то ветхие лачуги и развалины. В простенке же между окнами висел большой портрет в коричневой тяжелой раме. На портрете был нарисован молодой человек с чуть приподнятыми плечами и небольшими усиками. Взглянув на Вольского, который снисходительно слушал Женькины разъяснения, я догадался, что это портрет самого Леонида Александровича, только в молодости.
В углу, рядом с окном, стоял широкий письменный стол. На нем, распластав крылья, возвышалась большая бронзовая птица на мраморной подставке. Еще я увидел на этом столе много всяких безделушек: каких-то статуэток, коробочек, стаканчиков для карандашей. Потом мое внимание привлекла груда монет. Очень много денег, целая куча. Наверно, Вольский пересчитывал их, когда мы позвонили. Но почему-то среди этой груды не было ни одной бумажки, только мелочь.
— Так-с, — проговорил Леонид Александрович, когда Женька кончил рассказывать. — Значит, если я вас правильно понял, вы историки. Юные историки и исследователи времен и народов. В таком случае, мы с вами коллеги. Я тоже историк и исследователь. Но меня, признаюсь, не интересуют люди. Да, да… Люди — это не большая историческая ценность. Они приходят в мир, чтобы свершить великие деяния, но уходят, ничего не свершив. И я был молод. И я хотел создать свою Героическую симфонию, написать «Макбета», построить Эйфелеву башню и изобрести электрическую лампочку. Но миру не угодно было сделать меня своим избранником… Все мы лишь песчинки в космосе, из ничего родились и в ничто уходим.
Хотя я понимал и не все, что он говорит, но говорил он красиво. Ну, конечно, если бы на его месте сидел не старый седой человек, а кто-нибудь из нашего класса, я бы еще с ним поспорил. Как это так, люди не большая историческая ценность? Как же так, они уходят, ничего не совершив? А Димитрий Донской или Минин и Пожарский? А Суворов? А Чапаев? А Зоя Космодемьянская?..
