– С фамилией вашей, товарищ Николаев, тоже разберемся, дайте только срок, – по-прежнему с усмешкой сказал Хозяин. – Дайте только хороший срок...
Из темноты со всех сторон, а больше всего с дивана, от соседей Николаева, посыпались предложения:
– Сто восемьдесят один год строгого!.. С поражением в правах и обязанностях... И ссылкой на шестьсот шестьдесят шесть... По пятьдесят седьмой!.. В Туруханск! В Потьму! В Горький! В Горький его! Пусть ему Алексей Максимович мать покажет... Удивительно своевременное решение... Горький! Горький!! Горький!!!
В это мгновение вспыхнул свет, и Николаев, смущаясь, встал и поцеловался с соседом – бородатым господином, болевшим за православное крестьянство. После чего генерал-драчун, радостно скалясь, пинками загнал обоих под стол, и о них тотчас же все забыли.
– Все свободны, – сказал Хозяин, слегка хлопнув ладонью по краю стола, и встал. – Сейчас ровно двадцать три пятьдесят. До прицепки семь минут. Ответственность за прицепку возлагаю на старшего сержанта Бойко. Докладывать мне лично каждый час в любое время.
После чего он отодвинул золотистую штору с одного из окон и незаметно вышел, заложив, по обыкновению, руки за спину.
А на его месте возник, черт его знает откуда, некто совершенно новый, до этого Владимиром в салоне не виденный. Это был очень крупный, широкогрудый человек с толстыми усами, черными кудрявыми волосами шапкой, на которых ненадежно сидел кожаный картуз. Кожаным же было и вытертое до рыжины пальто. Щеки кожаного были плохо выбриты и отливали вороненой сталью. Плотно усевшись на хозяйском месте, он допил остывший чай из хозяйского стакана, докурил дымящуюся в пепельнице хозяйскую сигарету, сильно высморкался пальцами, вытерев усы после этого кожаным рукавом, а пальцы – скатертью, и дурным голосом, срываясь в фальцет, заорал:
– Если вы, вашу мать, думаете, что совещание уже закончено, так я вам говогю, что оно еще далеко не закончено! Суки! Говно! Или вы сейчас газбегетесь с этим блядским хохлом, или будете здесь сидеть, пока жопы не пгилипнут! Я отменяю пгицепку как уполномоченный по пгицепкам. За самовольную пгицепку – гасстгел! За опоздание к ужину – гасстгел! За теогию вегоятности – гасстгел!
Одновременно с этим он колотил обоими кулаками по столу, топал под столом тяжелыми сапогами и два раза, перебив себя, сильнейшим образом рыгнул. Закончив же речь, он снова высморкался и уткнулся в бумаги, положенные еще в начале вечера перед Хозяином. В салоне наступила абсолютная тишина, и в этой тишине все услышали, как длиннолицый Петров негромко, но внятно сказал:
– Снять жида со всех постов и исключить из всех рядов.
Кожаный исподлобья глянул на расстрелянного. Тот встал мгновенно, но заговорил, глядя на главу стола важно и независимо:
– Товарищ Вайнштейн! От имени группы товарищей вношу предложение: направить приветственную телеграмму товарищу Семенову.
Все захлопали что было сил, причем генерал, как обычно, пару раз хлопнул сидящих поблизости.
Лишь кожаный не хлопал, глядел хмуро, гладил кривыми толстыми пальцами усы... Когда уже бурные продолжительные аплодисменты перешли в овации, он встал, неожиданно для такого крупного мужика проворно пробежал вдоль стола и наотмашь двинул по затылку совершенно незаметному до этого дядьке в жеваном бумажном «пинжаке» и криво сидящем под грязным воротничком галстуке. Дядька этот впервые ожил только во время овации, он начал вопить: «Товарищу Семенову – слава! Салону – слава!! Вагону – слава!!! Прицепим Салон к скорому до прихода скорого!» Получивши по затылку, он клюнул в стоящую перед ним банку с икрой, сию же секунду вскочил и, вытирая из-под носа икру и кровь, отрапортовал:
– Товарищ уполномоченный по прицепке! Делегат мануфактуры имени трехсотлетия слияния умственного и физического трудов, ударник Матвеев! Окромя того, могу и на баяне...
Но кожаного музыка, видимо, не интересовала. Развернув пролетария за шиворот, он дал мощного пинка беспощадным сапогом в трудовую задницу. Ударник взлетел над столом и, гудя пламенным мотором, ушел на бреющем в коридор. Затихая, донеслась «Песня о Соколе».
