— Саня хранила для тебя это повидло в течение всей недели, — сказал он.
А кто знает, сколько времени сохраняли они для нее эти два кусочка хлеба. Когда Саня, бывало приезжала к ним, весь дом был наполнен радостью и весельем. В те времена она еще недостаточно знала Саню. А вообще, кем она была в те дни?
— Как здоровье Сани?
Этот вопрос вырвался у нее внезапно. Она сама удивилась, услышав свои слова.
— Саня хлопочет в «юденрате», чтобы нам дали возможность поселиться вместе. Не решен только вопрос о работе для тебя. И в этом вся задержка.
В глубине души Даниэла знала, что никогда не согласится жить вместе с Гарри; ведь ясно, что в таком случае на Гарри падет забота и о ее пропитании. Он ведь не разрешит ей выносить на себе мануфактуру ради заработка, а это значит, она не сможет сама заработать на свое пропитание и вырвет из его рта кусок для себя. Нет, нет! Она не примет этой жертвы. Ее еще могут схватить в квартире. Гарри, и тогда всех троих отправят в Освенцим. Это просто несерьезно…
— Напрасно Саня старается, это ни к чему не приведет, — сказала она.
— Почему, Даниш? Может быть, будешь работать вместе с Саней;
— На это я никогда не пойду.
Он повернул к ней голову:
— Ты, Даниэла, сделаешь так, как я прикажу!
Даниэле было ясно, что она никогда не подчинится, но она испытывала к Гарри глубокое чувство благодарности.
Когда Гарри глянул на нее, то увидел, что она еще держит хлеб около губ и не притрагивается к нему.
— Даниш, почему ты не кушаешь? — спросил он мягко.
Она посмотрела на него:
— Я съем этот хлеб у себя в «точке».
Гарри положил ей руку на плечо, и она прислонилась к нему. Несмотря на холодящую влажность его одежды, какая-то теплота доходила до ее сердца. Ей надо сказать ему что-то. Но слова не шли. Во всем мире не найти слов утешения ни для него, ни для нее. Ей хотелось заплакать.
— Гарри, — сказала она, — ты никогда не молчал столько…
Он погладил ее по голове. Небо над площадью висело влажное и хмурое. Дом, около которого они сидели, походил на ковчег, плавающий во время потопа, а деревья — на руки утопающих. От места раздачи супа трое малышей вели свою мать, которая была уже в полуобморочном состоянии. Однако она не выпускала пустой горшок из сжатых пальцев. Детишки вели ее и причитали: «Мама! Мама! Мамочка!..» Никто даже не оглянулся в их сторону. А дождь лил и лил, смешиваясь с хлопьями мокрого, прилипающего к одежде снега.
Гарри снова погладил ее по голове. Он смотрел перед собой, в ушах звенели слова: «Никогда ты столько не молчал…»
— Что скажешь, Даниш?
Она посмотрела на Гарри:
— Знаешь, Гарри, иногда мне кажется, что все это только дурной сон. Когда-нибудь я проснусь и увижу, что ты вернулся домой из Варшавы, в руке твоей чемодан из светлой кожи и дорожный плащ, перекинутый через плечо. Мы с тобой опять пойдем гулять. Ты будешь стоять у ворот моей гимназии и снимешь шапку с поклоном. Помнишь? Опять скажешь: «Позвольте пригласить девушку на маленькую предобеденную прогулку?.. Слышишь меня? Опять скажешь…»
Голос ее прерывался. Плач застрял в горле. Она старалась крепиться.
— Даниш… Даниш… — утешал он ее с нежностью, — это, конечно, только сон… все это сон… это пройдет…
Она смотрела на него блуждающими, широко раскрытыми глазами.
— Нет, Гарри… это не сон… Нет, Гарри… не сон… Она провела по его лицу дрожащими пальцами, которые ощущали его иссохшие скулы.
— Нет, Гарри… Это не сон…
И разрыдалась. Он не знал, как успокоить ее, что сказать ей.
В коридор, где они сидели, ворвался мужчина, держа обеими руками горшок с горячим супом. Пар бил ему прямо в лицо. Он держал горшок почти у самого рта и черпал из него жестяной ложкой без передышки. Пот, смешавшись со снегом, падал прямо в горшок.
Маленькая девочка лет шести подошла к порогу коридора и остановилась, как вкопанная. Наконец-то она увидела своего отца. Остановилась вдалеке, боясь приблизиться. Девочка была закутана в большой мужской свитер, потрепанный и повязанный веревкой вокруг бедер. В немом молчании она глядела на раскрывающийся и закрывающийся рот отца, беспрестанно поглощавший теплый суп.
