До сего дня я сотворил много дивных вещей. Однажды я смастерил летающего деревянного голубя, во многом подобного статуе Диомеда, что играет на трубе, а созданный мною в пору далекой юности скарабей Аристофан поднялся на самый верх Тринити-холла [7]. К тому времени я уже знал историю механических чудес и вычитал их секреты в старинных книгах: у Агеллия прочел о деревянной мухе, которую заставлял парить в воздухе математик Архит; у Платона – об удивительных изделиях Дедала; у Гомера – о машине Вулкана, приводимой в движение скрытыми колесами. Да и в Нюрнберге появился недавно железный жук – выпущенный из руки умельца, он облетел гостей за столом, а затем, будто бы смертельно устав, снова вернулся на руку хозяина. Более того – встречь направляющегося в тот же город императора был послан искусственный орел; одолев большой путь, он достиг цели, развернулся и, все еще держась в небе, сопровождал властелина до самых ворот. Вот так мы побуждаем сгустки мертвой земной материи оживать и вырываться за пределы своей обычной сферы.
Однако существуют более поразительные чудеса, и их умею творить только я. У меня есть особое зеркало; оно порождает изображение, висящее в воздухе меж вами и его поверхностью, и благодаря законам перспективы я могу создать много необычных вещей: вы войдете ко мне в комнату и явственно увидите золото, серебро и драгоценные камни, но стоит вам протянуть руку – и вы убедитесь, что все это лишь пустота. С помощью ветра, дыма, воды, грузов или пружин я могу тронуть вашу душу самыми разными видениями. И вот сегодня я заставил человека воспарить в воздух.
Я приехал сюда месяц назад, дабы сконструировать механизм зрелища. Натаниэл Кадман, джентльмен, горячо упрашивал и молил меня подготовить представление в честь передачи ему наследства; и поскольку доля его земель находится за больницей для бедняков, где совсем недавно был воздвигнут огромный деревянный амбар, представление решено было устроить именно здесь. Это чуть правее и далее Шордитчской церкви, по ту сторону дороги, идущей из Бишопсгейта и Хаундсдитча, почти сразу за Хог-лейн, где ныне то и дело вырастают маленькие домики. Всякое утро я приезжал сюда верхом из Кларкенуэлла, скача весьма резво на рассвете дня, когда туман плотен, как добросовестно сбитое масло, и роса блестит на загородных полях, точно лягушечья икра. Обыкновенно я еду по Кларкенуэлл-роуд и пересекаю Сент-Джон-стрит среди телег и подвод, текущих в город с ферм близ Хокли – в этом приходе, где ютится и мой печальный неуклюжий дом, мне знакомы каждый сад, каждая беседка, каждый флюгер и каждое тисовое древо. Кратчайший путь лежит через Пардонское кладбище и Олд-стрит, движение по коей ныне чрезвычайно затруднено скамьями сапожников, лотками торговцев снедью и штопальщиками чулок, которые выставляют на обозрение свои трухлявые вывески, точно находясь в центре города; здесь я тоже быстро проезжаю мимо белого креста далее, на Чизуэлл-стрит, ибо опасаюсь карманников – в ближайших подворотнях их всегда великое множество. Моя сумка из собачьей кожи накрепко привязана к поясу, так как я знаю, что сии мерзавцы, подобно червю в соломине, видят все, сами оставаясь незримыми. Затем я миную ветряные мельницы на Финсбери-филдс – топи и трясины сей заболоченной местности распространяют вокруг себя невыносимый смрад – и наконец добираюсь до Хог-лейн и Кертин-роуд. Прежде здесь охотились на лис; в те годы Маллоу-филд и Банхилл-филд оглашались звуками рога и победными кличами верховых, затравивших зверя, однако ныне все это прочно забыто и там, где в былую пору зеленели ровные лужайки, воздвигнуты многочисленные здания. Далее я следую вниз по Шордитчу и въезжаю на Колд-лейн, которая совсем недавно была лишь грязной дорогой, ведущей в поля, а ныне по обе стороны застроена маленькими домиками. Затем я попадаю на луг, где неделю или две тому назад встретил меня приветствием Натаниэл Кадман. Это был юный повеса, крепыш, облаченный в камзол из черной тафты и щегольскую кожаную куртку с хрустальными пуговицами; рукава его нового камзола облегали запястья весьма ровно, а прорезь кармана на изящных белых штанах до колен была не без вкуса отделана кружевами. Что за удивительная тварь человек, сказал я себе, слезая с лошади: о своем камзоле он печется более, нежели о своей судьбе.
