Пусть ко времени революции ему было всего четырнадцать лет и он еще подглядывал за девками с такими балбесами, как Ванька Балагуров; пусть он не попал на гражданскую, но в коммуне-то он уже был рядом со Щербининым, общество молодых безбожников возглавлял тоже он с одобрения Межова; хлопоты культурной революции с ее ликбезами, курсами и кружками малограмотных пали в основном на комсомол, которым руководил опять же Баховей. А когда началась коллективизация, он был уже в корне, а не в пристяжке, как Балагуров, не бумажки переписывал в рике, а рыскал по всей округе, не боясь кулацких обрезов и ничего на свете.
Конечно, можно говорить и так, как Балагуров. Мол, Баховей возвысился благодаря Межову и Щербинину: они поставили его рядом с собой, они научили его работать, а в конце второй пятилетки его положение укрепилось. Что же твое положение тогда не изменилось? Ты дрожал тогда и свою дрожь прикрывал балагурством и наигранной беспечностью. А сам уж Ольгу Ивановну обхаживал, жену своего председателя и друга. Конечно же, под видом сочувствия, под видом соболезнования: нельзя же оставить без внимания жену друга, попавшего в беду!
Да, Баховей тоже не мог тогда выручить Щербинина, но тут его вины нет. Он был молодым секретарем, на него просто цыкнули и не стали разговаривать. Возможно, если бы в райкоме был Николай Межов, он… Да нет, ерунда, какой там Межов…
Нет, Щербинин здесь единственный человек, с которым он может говорить откровенно. Пусть Балагуров совещается с председателями, он уж давно их обхаживает, к конференции готовит. Пускай готовит. Мы еще посмотрим, кто устоит в открытом бою. Баховей никогда не занимался интригами и в кулак не шептал.
Жаль только, Щербинина вот потерял. Вернее, не нашел в нем прежнего друга, соратника. И ведь, кажется, делал все, в чем нуждался Андрей. Без пробивной силы Баховея он просто не смог бы восстановиться на работе. А тут в какие-то два с половиной месяца все вернулось на прежние места.
Командирство ему не по душе, генеральство руководителей! А кому оно по душе? И говорит так, будто сам прежде не командирствовал. Так же орал, если не строже.
Коллективность руководства! Какая коллективность, когда попадется председатель-пьяница, и весь колхоз лихорадит, как с похмелья.
Никто не против коллективности, ее не вы с Балагуровым выдумали, но и коллективность на чем-то должна держаться. А на чем она сейчас держится? На совестливости? На партийном и гражданском долге?.. Вот придет партконференция, и увидим, кто прав…
— Не сходить ли нам в колхоз, Андрей Григорьевич? — спросил Баховей по телефону. — Дорогой поговорили бы.
Щербинин равнодушно согласился и сказал, что будет ждать его у входа в райисполком.
У входа. К себе не пригласил.
На улице было солнечно и тихо, и Баховей вышел без плаща, надел только полувоенную фуражку. Да и все-то на нем было полувоенное — китель, брюки галифе, сапоги. Он давно отвык от гражданской одежды.
Худой одноглазый Щербинин с черной повязкой через голову стоял у ограды исполкомовского палисадника и курил.
Бросить бы давно пора, в чем душа держится, а сосет. Плащишко вон как на вешалке…
— Еще раз здравствуй, Андрей Григорьевич.
— Здравствуй, Роман. — Щербинин пожал большую кисть Баховея. — Идем, я предупредил Мытарина, будет на ферме.
Уже с Мытариным дело имеют, о председателе будто забыли.
— А почему Мытарина, а не Веткина? Его с председателей пока никто не снимал.
— Нет его, — сказал Щербинин. — Говорят, с похмелья мается, к обеду должен прийти. Тебе чего в колхоз захотелось, убедиться лично?
— Да нет, просто надоел кабинет, на воле с людьми веселей. Помнишь, как мы с тобой, бывало, ездили? Молодые были, здоровые…
— Были, да сплыли, другое на уме.
Нет, не оттает, надо сразу в открытую. Неловко, страшно…
Вышли на новую широкую улицу, где плотники мостили вдоль домов дощатые тротуары. Заботами Щербинина мостили, он выдрал пиломатериал в леспромхозе Татарии, недели две ругался, пока кругляк выбивал — свели свой лес, теперь дяде кланяйся, христарадничай.
— Скажи, Андрей, только прямо, без жалости: что ты обо мне думаешь?
