— Зайди, Яков, ты никогда у нас не был.
— Зачем? — спросил Яка. — Молиться? Поздно мне молиться, Василий.
— Отдохнешь с дороги, мокрый ты, чаю выпьем. А молиться, Яша, никогда не поздно, по себе знаю. И не вредно для нас с тобой.
Яка слышал о его мытарствах, понимал всю трудность его жизни, но сочувствия в себе не нашел, не откликнулся на приглашение.
Спросил только:
— А польза будет?
— Будет, — сказал горячо отец Василий. — От молитвы всегда есть польза, всегда, Яша.
— И если не веришь?
— Да, Яша, да, и если не веришь! Вера придет, она придет потом, когда ты станешь молиться, помощи запросишь в своей беде и облегчение получишь, смягчение души. Сейчас она у тебя закаменела, замерла от горя, а она ожить должна, проснуться для веры, для новой жизни…
И этот о новой жизни. Как Балагуров.
— Откуда ты знаешь о моей беде?
— Знаю, Яша, знаю, по лицу вижу, по глазам — страданье в них застыло, боль душевная, беда. Молись, и смягчится боль, отступит страданье, я знаю. Молитва отвлекает нас от тяжких дум мирских, молитва успокаивает, смиряет.
— Ладно, — сказал Яка, — понятно.
— Ты зайди, Яша, зайди на минутку, отдохни.
— Спасибо, — сказал Яка. — Добрый ты, Василий, спасибо тебе. — И неожиданно вспомнил Маню. Сказал доверительно: — К тебе Маня ходит из Яблоньки, продавщица, знаешь, поди?
— Знаю, как же не знать, Яша, прихожанка моя.
— Вот ей и скажи, чтобы молилась. Пусть помолится за меня.
Яка поправил ружье за плечом и, не слушая больше уговоров отца Василия, поспешавшего за ним, пошел домой. Отец Василий отстал.
Дома было натоплено и чисто прибрано, на пустом столе только трубка и кисет с табаком. Ни записки, ничего. Поди, на праздник торопилась или к этому своему Киму, не до записок ей.
Разделся, набил трубку, посидел за столом, покурил. В последний раз. Увидел опять окровавленную голову волчицы, ее сильные ноги в белых носках. В точности как у Дамки. Вот если бы вот не с волками она, не по-волчьи…
А как же ей еще-то, когда в лесу потерялась, глупый щенок, своего дома не нашла… Воскресить бы Сокола, встретить живого, повиниться…
Яка достал складную опасную бритву, развел мыло, побрил перед зеркалом землисто-седую, плохо натянутую на скулы морщинистую кожу щек, верхнюю запавшую губу под хищным носом, широкий, выступающий подбородок и шею под ним, с крупным острым кадыком. Чуть прикрыл перед зеркалом глаза, вгляделся. Да, покойник. Глупый Монах сразу это заметил. Помолиться, облегчить душу и отлежаться? А для чего? Чтобы остаться? А зачем?..
В сундуке, под праздничной одеждой нашлось новое фланелевое белье. И рубаха и кальсоны отглажены.
Яка разделся в чулане, налил в таз воды из ведра — вода вчерашняя, нехолодная, — помылся неторопливо, старательно, с мочалкой и мылом. И голову помыл и тело. Потом облачился в мягкое фланелевое белье. Поверх надел голубую косоворотку с белой строчкой пуговиц, в которой венчался, черные брюки от костюма, тоже подвенечного, носки. Пиджак надевать не стал, чтобы не измять, не попортить, повесил на виду, рядом с кроватью. Потом наденут, когда совсем обряжать станут. Постоял, подумал и сиял косоворотку — тоже испортишь, забрызжешь кровью. Повесил ее на пиджак.
Ружье стояло у порога, рядом был брошен патронташ. Но он не понадобился: в левом стволе оставался патрон с картечью, сэкономленный на волчице. Нет, на собаке, на овчарке Монаха, который не стал ее искать, когда она пропала, и вот уже не помощником человека стала, а его врагом.
Яка вспомнил о Вахмистре и Мальве, — на редкость хорошо нынче работали, безбоязненно — разрезая пополам буханку хлеба, вынес им, бросил у крыльца.
— Помяните своего хозяина, скоты.
Собаки жадно стали есть, благодарно виляя хвостами.
Теперь осиротеют вместе с Зоей. Нет не вместе, Зоя нашла себе пару, и ее, считай, нету. Но жалости не было, и боли не было и тоски — пустота была, безысходная пустота.
Он возвратился в избу, убрал подушки с кровати, скатал к ногам постель, обнажив пружинистую сетку — когда голова откинется после выстрела, кровь не попортит постель, будет стекать на пол. Потом замоют.
Он взял ружье, лег на кровать, примерился — слава богу, носок с ноги снимать не надо, чтобы спустить курок, руки длинные. Вот коротыш Ванька Мохнатый без этого не обошелся бы. Бедный Ванька!
