Епископ тоже врет, рассказывая генералу о необходимости быть милосердным. С врагами нельзя быть милосердным, их нужно безжалостно давить, и тогда они будут бояться поднять голову. Побеги измены рубят на корню, а святоши пусть молча молятся за души изменников.
Епископ… пожалуй, пора идти.
Старик в темно-коричневом саккосе с белой отделкой рукавов и подола, в затканном золотом омофоре смотрелся так, словно решил лишний раз напомнить генералу о Къеле, в которой все было почти хорошо… почти, да не совсем.
— Мне стало известно, — не давая епископу открыть рот, загремел генерал, — что вы, Ваше Преосвященство, позволяете себе и своим подчиненным укрывать в храмах заведомых бунтовщиков!
Говорить так, что дрожали листья на ветках и посуда в шкафах, генерала научил дядя. Это производило впечатление даже на самых наглых и нерадивых офицеров. Главное было — не сорваться на крик, хотя при виде епископа, неподвижно стоявшего посреди Малого зала графского замка, не заорал бы только самый терпеливый. Длинные седые космы падали на плечи епископа, словно у святого на церковной фреске, и позу он принял соответствующую: застыл, опираясь на посох. Желтые глаза под морщинистыми веками смотрели со скорбным терпением, и генералу в который раз захотелось вырвать у старика посох и хорошенько огреть его по плечам.
— Право укрывать тех, кто просит убежища в храме, дано нам матерью нашей Церковью, оно священно и нерушимо от века, — вроде бы епископ говорил негромко, но получалось так, что зала полнилась отзвуками его голоса.
— Вы укрываете тех, кому место на виселице!
— Неужто на виселицах, которыми уставлен Саур, еще есть свободные места?
— Найдутся, — пообещал Меррес. — Ну, зачем пожаловали, Ваше Преосвященство?
— Вчера солдаты разграбили собор Сауры, — концом посоха епископ указал за окно. — Святотатство было совершено посреди белого дня. До того ваши люди сожгли три деревенских церкви и убили настоятеля, вступившегося за крестьянку, которой угрожало поругание.
— Это не мои люди, а армия Собраны, пришедшая сюда по приказу Его Величества короля Собраны!
— Эта армия вверена вашей власти, и вы — пастух, а они — псы, что должны повиноваться пастуху.
Рикард убрал руки за спину и вцепился в ремень. Епископ с первого дня ходил генералу по больным мозолям, издевался и выводил из себя, видимо, полагая, что золотая тряпка на шее его спасет…
— Я прикажу не трогать священников. Если они не будут противиться распоряжениям власти.
— Для служителя Церкви есть лишь одна власть — Сотворивших, и их заповедям мы подчиняемся. Долг велит нам защищать слабых и несправедливо обиженных.
— Несправедливо? Хотите сказать, что король несправедлив? — сделал пару шагов к епископу Рикард.
— Служители Церкви не судят мирских владык, и не о короле я говорю, — тоже подался навстречу епископ. — Я говорю о разоренных крестьянских домах, об ограбленных мужьях, о поруганных женах! Обо всем, что делает ваша армия в Сауре! Это должно немедленно прекратиться!
— Крестьяне не желают сдавать зерно по доброй воле, и приходится отнимать его силой. Вы хотите, чтобы армия голодала? Не сомневаюсь, что вы — хотите, но этого не будет. А если фуражиры и задрали пару юбок… тоже мне, беда!
— Насилие — грех, оно запрещено Сотворившими.
— Ну так отпустите им грехи, да и дело с концом, — усмехнулся Меррес.
Генерал отвернулся к стене. Портреты графов Саура, гербы и оружие в Малом зале уже сняли, и теперь стены казались голыми. По дурацкому северному обычаю узкие окна были прикрыты неподъемными ставнями. Меррес приказал их убрать — потемок он не любил, — но теперь зал смотрелся так, словно по нему прогулялась стая оголодалой саранчи, которая не тронула только тяжелое кресло на возвышении. В него-то генерал и уселся, закинув ногу на ногу.
Епископ по-прежнему стоял на своем месте, прямой, как палка, и такой же упрямый. Рикард в очередной раз не мог понять, чего он хочет. Золотые побрякушки из собора? Да пусть заберет: говорят, укравшего церковную утварь настигает пятнистая хворь, так что нечего таскать их в обозе.
— Все, похищенное из собора, должно быть возвращено, а святотатцы — пройти очищение.
