Мартин снова взял Вильму на колени и стал кормить ее, отламывая кусок за куском от своего бутерброда. Ее бледное толстое личико сияло, и перед каждым куском она провозглашала: «Сахар!» Потом она вдруг расшалилась и стала без конца выкрикивать: «Сахар, сахар, сахар!»
– Черт! – воскликнул Генрих. – Придумай какую-нибудь игру потише.
Вильма перепугалась, наморщила лобик и с важным видом приложила пальчик к губам.
Фрау Борусяк перестала петь, и из столярной мастерской не доносилось ни звука. В этот миг вдруг зазвонили колокола. Вильма закрыла глаза и, пытаясь подражать их звону, стала кричать: «Дон-дон-дон». Мартин тоже невольно закрыл глаза и перестал жевать. Звон колоколов стал зримым. За закрытыми веками возникла целая картина. Колокола вызванивали в воздухе сложные узоры, сверкающие кольца росли, ширились, потом распадались и исчезали, их сменяли квадраты и штрихи, вроде тех, которые садовник граблями вычерчивал на дорожках сада. Причудливые многоугольники выплывали из мглы, словно штампованный орнамент из жести на серой стене. А серебряное «дин-дон» Вильмы, как маленькое долото, стучало в бесконечную серую стену, вбивая в нее ряды сверкающих точек. Потом краски смешались. Алый цвет кровавых роз – открытые круглые рты с ярко-алыми губами, желтые волнистые линии, а когда колокола сильно ударили в последний раз, появилось огромное темно-зеленое пятно; оно медленно бледнело, съеживалось и исчезало вместе с последними отзвуками колокола.
Вильма все еще сидела на полу, закрыв глаза, и твердила свое: «Дон-дон-дон».
Мартин, не вставая, протянул руку, достал второй бутерброд, который он положил на край кровати, и, отломив от него кусок, сунул в рот девочке. Вильма открыла глаза, улыбнулась и перестала выкрикивать «дон-дон».
Свободной рукой Мартин вытянул из-под кровати картонку, битком набитую игрушками Вильмы. На крышке большими буквами цвета ржавчины было написано: «Мыло Санлайт». В картонке лежали пустые коробки, кубики, искалеченные заводные автомобили.
Вильма соскользнула с его колен и с серьезным видом стала одну за другой вынимать игрушки из картонки. Она передавала игрушки Мартину и называла их единственным словом, обозначавшим у нее все неодушевленные предметы: «Сахар». Но на этот раз она произносила его тихо, наморщив лобик и посматривая на Генриха, который все еще что-то высчитывал.
Мартину хотелось, чтобы фрау Борусяк снова запела; искоса глядел он на Генриха, по-прежнему важно восседавшего за столом, и ему вдруг стало жаль его.
– Что, опять смету составляешь? – спросил он.
– Эх, знал бы ты, как мне это надоело, – тотчас же отозвался Генрих, и лицо его расплылось в довольной улыбке, – тошнит прямо! Попробуй-ка сэкономить двадцать марок в месяц. А приходится – маме надо новые зубы вставить.
– Да, новые зубы стоят дорого.
– Дорого! – рассмеялся Генрих. – Дорого – это, брат, не то слово! Где взять такую кучу денег? Но знаешь, что я обнаружил?
– Что?
– А вот что: уже два года дядя Лео недодает нам денег. Смотри: обед обходится нам не в тридцать пфеннигов, как мы тогда прикинули, а в добрые сорок. А завтрак? Нет, ты подумай, какое свинство – наша норма была двадцать граммов маргарина, а он жрет каждый день не меньше сорока граммов, да еще с собой бутерброды берет. Джем я уж и вовсе не считаю. Теперь яйцо – на яйцо он дает двадцать пфеннигов в день. Но скажи-ка, где ты найдешь яйцо по двадцать пфеннигов за штуку? Где?
Генрих даже охрип от возмущения.
– Не знаю, – согласился Мартин, – не знаю, где это они стоят так дешево.
– Вот и я не знаю, а то бы сам сломя голову туда побежал. Глядишь, и мы бы когда-нибудь яичницу съели.
Вильму, судя по всему, яйца совершенно не волновали. Она перестала раскладывать свои игрушки и сказала, сморщив личико: «Лео, Лео», – и потом вдруг: «Яйцо», – и тут же просияла: ее лексикон обогатился новым словом.
– Да и вообще, с какой стати мы обязаны каждое утро подавать ему яйцо?
– Всем отцам и всем дядям подают яйцо к завтраку, – нерешительно возразил Мартин и сейчас же поправился, – почти всем.
Он сам не был уверен в этом. До сих пор он не представлял себе чьего-нибудь отца или дядю, которому не подавали бы на завтрак яйцо. Но тут ему вдруг пришло в голову, что дядя Берендта не ест яиц по утрам.
