Мартину стало страшно. Из каземата шел густой тяжелый запах – пахло навозом, сыростью темного погреба. Наконец заскрипели ворота и появилась какая-то девушка с перепачканными в земле руками. Она жевала соломинку. Увидев Альберта, девушка протянула разочарованным тоном:
– А я думала, навоз привезли.
Убили?… Убивали в кино, в детективных романах и еще в библии: Каин убил Авеля, а Давид – Голиафа. Мартину не хотелось идти в страшный темный погреб, но Альберт крепко держал его за руку. В подземных галереях царил полумрак. В казематах крыша была сделана из толстого полупрозрачного стекла – с потолка там брезжил серый свет. Кое-где по стенам тускло горели электрические лампочки, прикрытые картонными абажурами. Они освещали высокие грядки, как бы срезанные под косым углом. Грядки слоились, как пирожные; отдельные слои резко отличались друг от друга. В самом низу был слой земли, перемешанный с навозом, выше – зеленовато-желтый слой навоза, и потом – снова земля, но уже более темная, почти черная. На некоторых грядках из земли наверху выглядывали чахлые белые уродцы-шампиньоны. Шляпки грибов были осыпаны землей. Сами грядки походили на пюпитры, – какие-то таинственные пульты, из которых сами собой вырастали белые рычажки; они напоминали кнопки на регистрах органа, но выглядели зловеще и загадочно.
Здесь убивали людей, здесь когда-то наци били и топтали сапогами его отца и дядю Альберта. Мартин не совсем ясно представлял себе, кто такие были эти наци. Он знал только, что Альберт говорит о них одно, а учитель в школе – другое. В школе самым ужасным грехом считали безнравственность, но ему самому мама Генриха не казалась такой ужасной женщиной. Страшным было только то слово, которое она произнесла как-то. Альберт говорил, что ничего нет ужасней наци, а в школе их считали не столь уж страшными. По словам учителя, на свете было кое-что пострашней, не столь уж страшны наци, говорил он, как страшны русские.
Девушка с соломинкой во рту пропустила их вперед, а из дощатой кабинки у стены навстречу им вышел мужчина в сером рабочем халате и в полотняном картузе. Он курил сигарету, и казалось, что его круглое добродушное лицо дымится. Серые клубы табачного дыма таяли в полумраке.
– Вы привезли навоз? – зачастил он. – Вот чудесно! Навоз совсем пропал – нигде не достанешь.
– Нет, – сказал Альберт, – я просто зашел сюда на минутку с мальчиком. В крепости когда-то был концлагерь, и мы сидели здесь вместе с его покойным отцом, а одного нашего общего друга нацисты замучили здесь до смерти.
Человек в халате отпрянул, сигарета у него в губах дрогнула. Поглубже надвинув на лоб картуз, он тихо воскликнул:
– Mon Dieu!
Альберт заглянул в галереи справа и слева. Сырые мрачные стены с зияющими черными провалами дверей, и повсюду грядки, грядки – зловещие пюпитры с уродливыми белыми кнопками наверху. От грядок подымался легкий пар. Мартину почудилось, что от кнопок и рычажков в землю уходят невидимые провода. А там, глубоко под землей, таится смерть и ждет, пока кто-нибудь нажмет на одну из кнопок.
На гвоздике, вбитом в стену, висело несколько серых халатов, у стены девушка с вымазанными руками перебирала грибы, бросая их в большую корзину, стоявшую у ее ног, а через застекленную дверь кабины Мартин увидел какую-то женщину, выписывающую за столом счета. Волосы у нее были накручены на бигуди. Женщина старательно выводила авторучкой слова и цифры на узких полосках бумаги. На крыше какой-то мальчишка забарабанил палкой по стеклу парников. Из темноты коридора, как из пещеры, отозвалось гулкое эхо. Наверху пронзительно закричала одна из мамаш:
– Осторожней! Слышишь: осторожней!
– Его втоптали в землю здесь, в одном из этих коридоров, – сказал Альберт, – труп так и не нашли.
Он вдруг свернул в одну из боковых галерей и потянул за собой Мартина. Вскоре он остановился у входа в темную нишу. Пюпитры с выпиравшими вверх уродливыми кнопками стояли там почти вплотную друг к другу.
– Запомни, – сказал Альберт, – здесь били твоего отца, топтали его сапогами и меня здесь били: запомни это навсегда!
