Петуха, крупного, в красных перьях, Апухтин кормил по вечерам собственноручно (покойник слабость питал именно к петухам).
Жили так себе — дети… Апухтин слесарил в депо и ходил на работу с маленьким железным сундучком. В нем лежал его обед — картошка, соль, хлеб. И, в зависимости от времени года, соленый или летний, свежий огурец. Собственно, есть можно было и лучше, но они откладывали деньги.
Поздно возвращаясь домой, Апухтин останавливался в начале узенькой, длинной улицы, влезающей извивами в овраг, и стоял, глядя на плывущий в сумерках город, лиловые березы, крыши…
Он посматривал, попинывал жирную землю, а его вечно хмурое лицо в точках черной металлической пыли распускалось, добрело. Насмотревшись, он шел домой. Пацаны, завидев его, сыпались из калитки, как горошины из лопнувшего сухого стручка, — Яшка, Вовка, Павлушка, Мишка — и летели навстречу, стуча черными пятками. Последним бежал Юрашка без штанишек, мелькал грязной попкой.
Потом ужин, здоровенная чугунная сковорода жареной картошки, молоко ребятам, вечерние дела, детская возня. И, наконец — сон… Но Апухтину не спалось. Он часами глядел на смутный потолок и улыбался чему-то.
Поулыбался год, другой, а там стало и не до улыбок. Он стукнулся туда, стукнулся сюда, написал в профком заявление, что-де решил строиться и просит оказать ему помощь.
И — оказали, дали ссуду возвратную и безвозвратную. Хорошо помогли Апухтину, увесистой суммой. А поскольку он был не только многосемейный, но и хороший, безропотно исполнительный работник, то выписали ему строительный материал: бревна, тес, кирпичи. Нужные мелочи, как-то: гвозди, дранку, паклю и тому подобное, Апухтин приобрел сам.
Всю зиму пролежали бревна, накрепко скованные железными скобами, у дома тети Феши. Они потемнели, весной, согретые солнцем, пустили густые смолевые слюни.
Весной и началась работа.
С утра над домом старались два бойких сухопарых старика. Вечерами с бревнами возился сам Апухтин. Поскольку вечера ему не хватало, он продлевал его, вывешивая на улицу на длинном проводе пятисотсвечовую электрическую лампу.
И лишь тогда проявился грандиозный замысел Апухтина — строить дом на шесть комнат, и немаленьких.
— Всем по комнате? На улице это вызвало большое волнение. Стучали языками месяца два. Дивилась и тетя Феша:
— Слышь, зачем тебе такой домище? Строй себе дом, да не выстрой гроб. С пупа сорвешь.
— Уж как-нибудь, потихоньку… Зато всем колхозом будем жить, в одной горсти.
— Ты, выходит, за председателя?
— За председателя! Другие там как хотят, а мы — кучкой, семейно. Дети народят детей…
— И дурак! (Тетя Феша и не такие слова говаривала.) Сыновья вырастут, разлетятся. Или, чего хуже, здесь останутся да невесток приведут. Ты, святая душа, знаешь, что такое невестка в доме?
— Человек!
— Шесть баб на одной кухне! Был в зверинце? На кормежке тигров?
— Вы, Феша Аполлинарьевна, всегда преувеличиваете. Притрется само. Разработается.
Тетя Феша щурила левый глаз, придвигалась ближе, толкала его локтем.
— А может, виляешь? Столько комнат на старости лет — жирный кусочек. В кухне живете сами, пять комнат сдашь квартирантам?
Апухтин сердито молчал, а тетя Феша колыхалась в тихом смехе и грозила пальцем — лукаво.
В первый год осилили сруб, громадный и словно вымазанный яичным желтком.
Дробно постукивая топорами, плотники снимали с бревен оболонь, рыхлый наружный слой, и добирались до пропитанной смолой сердцевины. Для той годы, сырость, плесень — ерунда!
Щепы накопилось горы, и себе хватало, и соседям. Тетя Феша нагребла полный сарайчик. За это приносила козье молоко — бесплатно. Апухтин отказывался.
— Не тебе несу — детям! — гремела тетя Феша. — Не беспокойся, я выгоду имею! Да слышь, председатель, одумайся! Загони этот сруб. Купи или выстрой себе домишечко вроде моего. Не хочешь?…
Но Апухтин упрямо лез в свою шестикомнатнутю мечту. Громадный дом глотал ссуды, заработок. Хотя товарищи приходили по вечерам подсобить Апухтину, денег постоянно не хватало. И ребятишки бегали, одетые в крашеный холст, а жена почернела и подурнела, как от тяжелой беременности.
