«Боится… — подумал Цвика. — Правильно боится. Это мое. Мое!»
— Мое! — крикнул он на иврите неожиданно сильным голосом. — Мое! Уходи!
Турок бочком продвинулся к двери и выскочил из пирамиды. Сквозь стекло Цвика видел, как он побежал к ратуше, все так же заполошно размахивая руками.
«За помощью побежал… ничего, мне ненадолго, успею…»
Он подошел к витрине и замер. Там, внутри, за толстым пуленепробиваемым стеклом среди прочих серебряных менор, кубков, указок и подставок для чтения стояла и его семейная ханукия. Цвика узнал ее сразу, немедленно. Еще бы! Он получил ее в возрасте четырех лет в подарок на хануку. До него она принадлежала прадеду, тому самому, тезке, сгоревшему в аушвицком крематории.
— Мое! — радостно сказал Цвика. — Конечно, мое!
Он спустился вниз по лестнице и сел прямо на влажный каменный пол, наклонившись над темной, слегка колышущейся, как будто дышащей поверхностью воды. Боль отступила, сердце билось ровно и сильно. Цвика посмотрел в воду и увидел деда. Дед улыбался и грозил ему пальцем.
— Не сердись, дед, — виновато сказал Цвика и улыбнулся. — Машина хорошая, да и скидка была фантастическая…
Но дед и не думал сердиться. Он просто смотрел на Цвику снизу, а вместе с ним — тезка-прадед и еще, и еще… много… а прямо за ними, в самой глубине, уходя в дальнюю, захватывающую дух бесконечность, высился Небесный Иерусалим, почти неотличимый от реального, Цвикиного, и потому легко узнаваемый.
— Мое! — счастливо повторил Цвика.
Сердце его трепыхнулось в последний раз и остановилось.
Бейт-Арье, 2006
