Загудел лифт.
Мико вздрогнул. Когда это его починили? Не ездил поди-ка больше года… Мико двинулся вниз по ступенькам. А другой выключатель поставить не могли? От работы у них руки бы не отсохли.
Лифт все гудел. А погруженный в воспоминания о лучине Мико медленно спускался по лестнице.
Этажом выше открылась и захлопнулась дверь лифта, И он снова загудел.
Вот шкодник, все сердился Мико, такой может и лифт сызнова испортить, сломать, такой вырвет, выдернет из стены выключатель — и человеку лезет в голову всякая блажь вроде лучины… Семья у них была большая, многие растерялись по свету, но и здесь родни пока хватает… Да, долгими бывали студеные зимние вечера, на столах кучи пера, в избах шелестели веретена и прялки, от пера подымалась пыль и свербило в носу, а сколько разговоров да сказок, и случалось тогда разное. Сейчас тоже, конечно, случается… Прадед старого Мико носил еще такие вот длинные седые волосы; смазанные жиром, они падали ему на спину и плечи, и ворот галены[4] у него был всегда засаленный, потемневший. Вечерами сиживал он на табурете и плотничьим топором расщеплял на чурбанчике поленья на красивые длинные лучины, потом колотил по ним обухом, по всей длине стучал, уколачивал, чтобы медленнее горели и лучше светили. Как-то в один из таких вечеров сорвался у него топор да ударил по ноге. Он только ахнул, а чтобы не заметили, начал:
«Что вы, девки, знаете! Вам бы только хохотать, да хихикать, да вздор молоть! Было когда-то на свете совсем по-другому, совсем не то, что теперь. Лучше было, поверьте мне, лучше. Огонь и тот горел иначе. Эдакая вот лучина горела и светила тогда почитай три вечера… И как светила! Ныне в лесу и деревья такие не растут, теперь вот колочу, колочу, зажигаю лучину от лучины, а света все нет…»
Девицы возле кучи белого пера, конечно, захохотали, не столько даже над тем, что сказал старый Мико — прадед то есть, — сколько над парнем. Тот затесался между ними, шутит, балагурит, за коленки хватает, нет ли, дескать, в них воды. Какая-то из девок засунула ему под ленточку на шляпе длинный стержень от махового белого пера и ну его дразнить — восемь девок, один я, да Девчачий Хвост. Старый Мико снова принялся стучать плотничьим топором по лучине. А те — знай хохочут.
«После этой войны привидений и тех поубавилось», — завел опять Мико, обращаясь к женщинам и девушкам.
Вспоминая все это, правнук его, Йозеф Мико, вышел на улицу и, улыбаясь, побрел по тротуару. Ведь не про эту войну сказывал и не про ту даже, а еще про войну с пруссаком… Тогда все поминали какого-то генерала Бенедека[5]. Дескать, плохи у него дела, проиграл войну пруссаку… Ясное дело, проигранная война все перевертывает вверх тормашками, хотя выигранная тоже… Посмеиваясь, Мико шагал по тротуару, улыбнулся он и долговязой молодой художнице в широченных брюках, Тере Бакайовой.
Тера Бакайова проследовала мимо, обдав его нежным запахом, и оглянулась — ишь, что позволяет себе, старикашка!.. Хотя в молодости, пожалуй, красивый был мужчина! — отметила она про себя.
Мико ничего такого себе и не позволял, подумал только: после этой войны молодежь пошла уж больно долговязая. Голенастая художница, Файоло… И другие, конечно, и другие… Вот у Яна дети тянутся, как лозы виноградные… Файоло, тот даже сутулится, чтобы не казаться таким длинным, только все равно как жердь… Мико с авоськой в руке шагал дальше, а в мыслях уже не было ни Теры Бакайовой, ни Файоло, а снова прадед, старый Мико, как стучал он плотничьим топором по дереву, уколачивал лучину.
«Так вот, говорю, после этой войны и привидения куда-то подевались, не то что в прежние времена, — гнул свое старый Мико, — уж вы мне поверьте. Как-то раз вечером — дело было в ноябре, после святого Мартина, снег уже лег, и луна светила, такая луна была, что хоть дукаты пересчитывай…»
«Если бы они у вас были, правда, дедушка?» — подал из толпы девиц голос Девчачий Хвост.
«Чего?»
«Говорю, если бы они у вас были!»
«Что были-то?»
«Дукаты, дедушка, дукаты…»
«Ясное дело, если бы они у меня были, — согласился старый Мико, чтобы отделаться от него, и покрепче стукнул по лучине, — ясное дело, как же их считать, коли их нет… Ясное дело… Ну, стало быть, было светло, все кругом белело, как вон перья на столе, и я шагаю себе вверх по лугам с ярмарки, мы тогда Лыску продали, в руке — цепочка от Лыски, и ни о чем таком не думаю, только вдруг — вот-те на! — стоит передо мной белая такая, как снег, сама вся в белом, худющая, длиннющая — мать ее! — только я на нее, проклятую, глянул, а она уже высотой с добрый май
