В общем, пан брат, и ты, Рекс, послушайте еще спокойно, потерпите еще, чистой правды все равно мало слышите…
Смотрел я на эту женщину, и все в ней мне так нравилось, что я сказал:
— А оселок у вас есть?
— А это что такое?
— Ну — точильный камень!
— Есть, конечно! А зачем вам?
— Ножницы поточить. — Тут я вынул их из кармана.
Оселок у нее действительно был.
Сел я на кухне к столу, у нее там порядок, чисто, красиво, и начал точить, точу, а сам смотрю на нее, как она вертится вокруг буфета, вокруг стола, звякает посудой, и я при этом про всякое подумал: не иначе, она вдовушка или муж у нее где-то в другом месте, может быть, и дети есть, они, скорее всего, уже взрослые, потому она так и одинока. Сегодня каждый где-то в другом месте, дома почти никого нет, а хорошо ли это? Да уж хорошо или нехорошо, это видно будет позже, сразу этого узнать нельзя. Чтобы человек что-то увидел, он должен надеть хорошие очки. Собственными глазами этого не рассмотришь.
— Я так думаю, — сказал я, — что лучше всех жил мой покойный отец, самый был что ни на есть счастливый человек.
— Почему? — Она обернулась от плиты. — Почему вы так думаете?
Она замешкалась, спросила не сразу, и меня это обидело. Я для нее, видно, как бродячий ремесленник, дротарь, стекольщик, с которым нечего особенно-то возиться, подать ему то, се, и дело с концом, а я не хотел, чтобы она ко мне так относилась. Поэтому подумал и сказал себе: раз она не спешит меня спрашивать, я не скоро ей и отвечу; сижу себе, точу ножницы, хоть я принес их из дому не больно тупыми, все равно точу, но тут мне вспомнился тот рыцарь, который собирался убить дракона и освободить принцессу…
— Знаете, был когда-то один такой рыцарь…
— Какой такой рыцарь?
— Ну такой, — сказал я, — который собирался убить дракона, освободить принцессу и для этого точил саблю семь лет.
— Да ну?
— Да!
— Вы тоже собрались точить свои ножницы семь лет, или мне кажется?
— Да нет, так долго не буду.
— А почему ваш отец был самый счастливый человек?
— Это, знаете, было так, — ответил я ей не спеша и так это растянул, как только было возможно. — Он тоже работал на виноградниках, и я помогал ему, отцу, значит, его отец тоже помогал ему, мы детьми помогали ему, все мы друг другу помогали, и мой дед передал эти ножницы в руки моему отцу, а мой отец в свой черед передал их мне — так это шло из рук в руки, а я уже ни одному из моих детей не могу передать эти ножницы в руки, все разошлись и теперь стали такими виноградарями, которые заглядывают не столько на виноградники, сколько в стаканы… А это уже не то. И потому я рад, что нашел кого-то, кому я могу отдать ножницы, пусть стрижет себе виноградную лозу.
Она угостила меня кофе с молоком, хлебом и маслом, нашла и кусок колбасы, рассказала мне всякую всячину про своих разбежавшихся детей, и то сказала мне, что муж ее умер в больнице после какой-то тяжелой операции, странной какой-то операции.
— Знаете, в больницах ведь одну болезнь у вас лечат, семь там схватите и от девятой помрете.
— Почему же от девятой? — спросил я только так, в шутку.
— Все потому же.
— Почему от девятой-то, если вы схватите только семь?
— Один да семь будет восемь, а девятая придет потом. Понятно? Так что десятая вам уже не понадобится.
— Ах, вот как!
— Ну да!
— Черт возьми! В самом деле! — Я попробовал ножницы, они были уже острые как бритва, и сказал: — Ну, пойдем!
— Куда?
— На виноградник… Я вам покажу, как булькает в корнях.
И она пошла со мною на виноградник.
Виноградник небольшой, корней триста — триста пятьдесят, солнце так пригревало, ласкало, будто кто гладил человека по щеке бархатной кабаней[15], воздух был пахучий, то повеет похолодней, то потеплей, на деревьях щебетали птички, судили-рядили, как им жить дальше, и откуда-то, наверно с какого-нибудь военного плаца, доносились звуки стрельбы.
Мы присели на корточки у первого корня, потом опустились на колени.
Я постучал по нему, послушал, но мне он не понравился.
— Этот не булькает, — сказал я, — ничего в нем не булькает. Значит, оставим на нем почек поменьше, дадим лозе окрепнуть, — сказал я и подстриг ее. Перешли к другому, в нем тоже не булькало, только у третьего я вскрикнул: — В этом булькает, слушайте!
