— Это если правильно, — подумав, сказал Васюк-Басистов.
— Что — правильно?
— Если он правильно понимает мир и свое место в нем. Тогда это действительно событие.
V
И когда под вечер он возвращался, мир для него — спокойно-гневного, со Вселенской бурей в душе — был иррационально прост. Планетишка без названия моталась вокруг звезды без названия — да и не она, а смерчик квантовой пены, взбитой и закрученной бешеным напором времени. И город был лишь местом дополнительного бурления на планете, турбулентным ядром какой-то струи, все, что перемещалось по улицам, поднималось, опускалось, вращалось, звучало, испускало запахи и отражало свет, — все было искрящимся кипением в незримом тугом потоке.
И чувства все, которые обычно руководили им, как и другими, в делах житейских, сейчас обесцветились, обесценились: за ними маячил иной смысл — недоступный словам, неизреченный, но не такой. Он не переживал их сейчас — восходил над ними; делалась понятной содержательность молчания, многозначительность невысказанного, мощь смирения и стремительность покоя — сущности Бытия. И все освещало отчаяние, великое космическое отчаяние того, кто знает, но изменить ничего не может.
Так было, пока не доходил до ворот детсадика, где его уже выглядывал Мишка, пока теплая ладошка сына не вкладывалась в его руку. Тогда Анатолий Андреевич замечал, что день во второй половине разгулялся, светит солнце, по-июльски жарко — плащ сыну ни к чему.
— Снимай, давай сюда.
Тот радостно снял, отдал и берет. Поглядел снизу на отца:
— Па, а тебе опять будет?…
Толюня потрогал щеки: да, действительно. И не то чтобы времени не было побриться, хватало наверху времени на все — в голову не пришло. «Если Саша не вернулась, успею дома».
Мишка был невесел.
— Пап, — спросил он, — а как в твое время дразнились?
Вопрос был неожиданный.
— А что такое?
— Да понимаешь… там у нас одна девчонка, она дразнится. А я ничего не могу придумать для нее.
— Как она тебя дразнит?
— Та-а… — сын отвернулся, произнес мрачно: — «Зубатик-касатик, кит-полосатик»…
«Самое обидное в детских дразнилках — их бессмысленность, — думал Анатолий Андреевич. — Ну, ладно — зубатик: у Мишки крупные длинноватые передние зубы, их он унаследовал от меня. Но почему — касатик? кит? полосатик?…»
— А как ее зовут?
— Да Танька.
— А, тогда просто: «Танька-Манька колбаса, кислая капуста!»
— Ну, пап, ты даешь! — разочарованно сказало дитя. — Так в малышовке дразнятся, а я с сентября в старшую группу перехожу!
И Толюня почувствовал замешательство и вину перед сыном.
