— Отец, мой, скажите по совести и чести, если бы вы были на месте президента, подписали бы вы мое помилование? Ответьте искренно. Мне необходимо это знать.
Священник посмотрел ему прямо в лицо и отвечал:
— Нет, дитя мое, я бы не подписал. Возмездие необходимо…
Странное дело, этот ответ почти успокоил его. Мучительнее всего для него было сомнение. Он не решался готовиться к смерти, боясь, что это принесет ему несчастье. Теперь все было кончено, он считал себя уже мертвым и думал, что, настроив себя таким образом, ему легче будет перенести ужас пробуждения. Но чем ближе надвигался день казни, тем тяжелее становились кошмары по ночам. При малейшем шорохе он вскакивал с постели, прикладывал ухо к стене, стараясь угадать, что происходит на улице, на площади.
В конце сорок третьей ночи ему послышались отдаленный шум, стук молотков по дереву, заглушенные шаги. У него застучали зубы, и он старался не слушать, боясь получить подтверждение своей догадке. Уставившись глазами в дверь, он с ужасом ждал, что вот-вот она откроется и на пороге появится палач! И дверь открылась.
Он посмотрел бессмысленным взглядом на вошедших и встал, не проронив ни слова. Его спросили:
— Не хотите ли вы прослушать обедню?
Он машинально сделал утвердительный знак. В течение всей службы он упорно смотрел на щель, разделявшую две плиты пола, и думал о том, что нож не оставит на его шее более широкий след.
Затем наступил последний туалет; но он уже ничего не сознавал; он только чуть-чуть вздрогнул, когда ножницы коснулись его затылка и когда ему связывали руки и надевали оковы на ноги. Ему предложили папироску и рюмку коньяку… он отказался. И вдруг раскрылись двери, и горизонт, в продолжение пяти месяцев ограничивавшийся для него стенами камеры, расширился перед ним; он почувствовал весеннюю свежесть, страшная тишина наполнила его уши, тишина такая глубокая, такая полная, что среди нее, как колокол, раздавались удары его измученного сердца. Кошмар становился действительностью… из-за плеч священника он увидел гильотину… День медленно приближался.
Солнце начинало всходить, и за домами небо порозовело. Глаза его, открывшиеся сегодня в последний раз, смотрели, смотрели… Он сделал шаг, споткнулся, его поддержали.
Прокурор обратился к нему дрожащим голосом:
— Не желаете ли вы сделать какое-нибудь заявление?..
Собрав последние силы, он открыл было рот, чтобы закричать:
— Я невиновен!..
Уже его колени касались плахи, он посмотрел в сторону и вдруг, несмотря на державших его людей, несмотря на кандалы, отскочил назад с нечеловеческим криком:
— Там! Там! Там!
Его старались сдвинуть с места, заставить идти, но он точно прирос ногами к мостовой, сразу почувствовав какую-то исполинскую силу, и продолжал отчаянно кричать:
— Там! Там!
В этом крике было что-то до того страшное, что даже палачи на секунду смутились. Священник взглянул по направлению его жеста, из толпы послышались крики ужаса.
Солдат, стоявший на карауле, упал навзничь; двое мужчин и женщина старались пробиться через толпу, которая уже могучим натиском свалила загородки и хлынула в пустое пространство, где приговоренный к смерти выбивался из рук державших его людей, не переставая реветь:
— Держите их!.. Вот убийцы!.. Там!.. Там!..
Священник бросился вперед с криком:
— Двое мужчин!.. Женщина!.. Держите! Держите…
Двадцать рук сразу схватили их. Один из мужчин выхватил нож. Женщина начала отчаянно кричать. Священник метнулся к Кошу, обвил его руками и с мольбой обратился к прокурору:
— Во имя всего святого! Не трогайте этого человека…
Приговоренный стоял неподвижно. Крупные слезы катились по его изможденному лицу. Прокурор и комиссар быстро совещались между собой. Комиссар говорил:
— Я снимаю с себя всякую ответственность, казнь в данную минуту немыслима. У меня нет достаточно людей, чтобы сдержать эту толпу, будет побоище. Умоляю вас, подумайте об этом…
Тогда прокурор пробормотал:
— …Уведите обратно приговоренного.
Странная психология толпы! Все эти люди, прибежавшие сюда, чтобы увидеть, как умирает человек, заревели от радости, когда его вырвали у палача.
