— Крови! — вскричали шаманы. — Духи требуют крови!
По знаку Бальгура нукеры подвели испуганно пляшущего белого коня. Шаманы, похожие в своих широких косматых одеяниях на чудовищной величины барсуков, вставших на задние лапы, мигом облепили его со всех сторон, поставили перед идолом, Блеснул нож — и горячая струя крови из перерезанной глотки коня обдала каменное божество. Вслед за этим были принесены в жертву черный бык, бурый верблюд и пегий баран.
— Еще крови! Еще! — бесновались шаманы.
Духам была угодна кровь, много крови, и в этот день они получили ее достаточно: каждый князь собственноручно заколол перед идолом по одному жертвенному животному. Туши разрубались тяжелыми конепосекающими мечами, и куски мяса вместе с внутренностями разбрасывались духам четырех сторон света.
Но вот на священной вершине наступила тишина — предстояло главное жертвоприношение.
Подталкиваемые нукерами, появились юэчжи, попавшие в плен во время пограничных стычек и набегов на хуннские кочевья. Их не казнили тотчас, рассчитывая принести в жертву на священной горе, что было особенно угодно духам. Пройдя мимо разом взвывших шаманов, они гуськом ступили на залитую кровью землю у подножья зловещего божества. Ни сожаления, ни страха не выражали их бронзовые лица — одну лишь угрюмую покорность неизбежному. Хуннские князья выстроились полукругом и с той же торжественной деловитостью, с какой перед этим резали скот, приготовились совершить новое жертвоприношение — расстрелять, по обычаю, пленных врагов „тысячью“ стрел.
Бальгуру этот жестокий обряд не был в диковинку — перед боем хунны обычно приносили духам войны человеческие жертвы. Но сегодня он увидел все как бы новыми глазами: стоят друг против друга люди, и одни из них сейчас будут убиты, другие — будут убивать. Почему все они так спокойны? В них даже нет той ненависти, которая возникает в битвах и делает убийства неизбежными и оправданными. Неожиданные, за всю жизнь ни разу не возникавшие мысли поразили Бальгура: „Убить человека, не испытывая к нему ненависти… Что же это такое?.. Лишение жизни — действие чрезвычайное, но без ненависти оно становится обыденным, привычным… Привычным станет, поселится в наших юртах и никого не будет пугать. Исчезнет ужас перед убийством — вот что такое убивать без ненависти… О духи, что тогда станет с людьми?..“
Бальгур опустил лук и попятился, со страхом глядя на обреченных юэчжей.
— Князь Бальгур, я вижу, ты болен, — Модэ, продолжая натягивать лук, обратил к нему свои немигающие глаза. — Посиди в сторонке. Духи простят, а мы все сделаем и без тебя.
Бальгур благодарно взглянул на него и, пошатываясь, побрел прочь, стараясь не слышать резкого щелканья луков и глухого стука падающих тел.
После того как пронзенный сразу десятком стрел молча упал последний из юэчжей, князья совершили возлияния духам, щедро одарили шаманов и сели пировать. Но не был веселым этот пир. И не потому, что почти над самой головой с зловещим гомоном кружило не менее сотни слетевшихся на поживу стервятников; не потому, что у подножья идола, глядевшего на пирующих окровавленными слепыми глазами, лежали еще не остывшие трупы юэчжей; не потому, что хмур был лик шаньюя, восседавшего на возвышении, сложенном из седел и потников. Нет, — слишком высока была священная Хуннская гора, слишком далеко было видно с ее вершины. И мрачневшие с каждой чашей князья то и дело с тоской устремляли взор в ту сторону, в ту туманную даль, где за спиной шаньюя, сидевшего обратясь лицом на полночь, увалистая равнина смыкалась с небом. Там были их земли, там осталась утраченная родина народа хунну.
* * *
…Их жизнь проходила в бесконечных сраженьях, где убийство — дело обычное, а отрезанная голова в седельном мешке — желанный трофей. Ни во что не ставя чужую жизнь, они не слишком дорожили и своей. Осознание собственной ценности и неповторимости земного бытия — печальная привилегия иных веков, иных нравов… Так думалось Олегу раньше, но Бальгур своим странным и неожиданным поступком вдруг опроверг это представление. Не хотел повиноваться Олегу и Модэ — он был терпелив, спокоен и явно шел пока по стопам Туманя. Прав ли Хомутов, утверждающий, что для многих прошлое едва простирается до дедов-прадедов, а дальше смутно маячит неуклюжими фигурами с каменными топорами и примитивным мышлением?.. Хотел того Олег или нет, но раньше и в его представлении понятия „дипломат“, „политик“ всегда связывались с отутюжен ними фраками, верительными грамотами, особняками, окруженными стеной недоступности, и реактивными лайнерами. Теперь же получалось, что пропахший конским потом Модэ, который брал мясо немытыми руками, спал, подложив под голову седло, был и политиком, и дипломатом. А то, о чем он, сидя в юрте, говорил со своими князьями, и сегодня оставалось первостепенно важным, продолжало тревожить планету, — торговля, государственный границы, мир и война… Да, с одними лишь эмоциями, как тогда в камере после драки, нечего было и соваться в прошлое. Оно требовало уважения хотя бы потому, что ничему уже не было подвластно — в отличие от настоящего и будущего, оно уже свершилось и изменить его было нельзя. Только понять.
