— Да, можешь говорить обо всем, — Гийюй взглянул на Бальгура, как бы призывая его ко вниманию.
— Чжуки, — голос неизвестного был глух и тяжел. — Князь Модэ только что прибыл со своим тумэнем и стал лагерем, соблюдая предосторожность чрезвычайную.
— Здоров ли князь Модэ? — быстро перебил Гийюй.
— Князь здоров и полон сил, — был ответ. — Но у него большое горе: погибла любимая жена.
— О, духи! — поразился Гийюй. — Как это случилось?
— Во время последней облавы княгиня, увлекшись погоней, отдалилась от цепи на целый перестрел. Будучи в гневе и желая ее наказать, Модэ пустил в нее стрелу, но по ошибке взял для этого не тупую, а свистящую. Следом послали свои стрелы находившиеся поблизости воины, — правда, не все. Горе не помешало молодому князю тут же покарать замешкавшихся: динлины из его личной охраны отрубили им головы. Княгиню похоронили тайно, после чего безутешный князь Модэ поспешил сюда, под страхом смерти запретив говорить о гибели княгини…
Безмолвно внимали князья рассказу человека в медном панцире, и это их молчание было красноречивее всяких восклицаний. В дымно-багровой полутьме юрты им мерещилась сумрачная фигура седовласого сына шаньюя…
* * *
Дымно-багровая полутьма юрты… Броневая медь, тлеющая на груди человека, прячущего свое лицо… Тайные похороны княгини… И Модэ, прибывший в ставку со всем своим десятитысячным войском… Что-то должно было случиться. В хуннских степях стояла ясная и теплая осень двести девятого года до новой эры…
Уже второй день Олег был задумчив и хмур. Молча кидал тазы, набитые землей, молча же обедал. В свободное время лежал в палатке. У него возникало ощущение, что окружающий мир и он потеряли связь между собой — кто-то из них по отношению к другому нереален. Минутами Олег начинал всерьез опасаться, не замечают ли люди, что на самом-то деле его здесь нет. В голове, словно бы огнем начертанные, горели строчки классика:
О, вещая душа моя!
О, сердце, полное тревоги,
О, как ты бьешься на пороге
Как бы двойного бытия!
Двойное бытие — пожалуй, это было наиболее точное обозначение его нынешнего состояния.
Во время перекура на раскопе Олег, отвечая на слова Хомутова, что погода этой осенью очень уж неустойчива, рассеянно кивнул:
— Да-да… А вот у нас сейчас стоит совершенно золотая осень…
— Где это — у вас? — Хомутов если и удивился, то совсем немного. — В городе, что ли?
Однако Олег промолчал, надолго впал в задумчивость и вдруг снова подал голос:
— Немногие осенние дни этого года предопределят судьбу народа на целые века вперед… Странно…
На этот раз Хомутов изумился и даже более того — чуточку испугался. Олег между тем погрузился в какие-то свои таинственные мысли. Хомутов повернулся к Ларисе с тревожным вопросом на лице. Та пожала плечами, перевела полный затаенной нежности взгляд на Олега, улыбнулась.
— Нет, — пробурчал Хомутов. — Нет и нет! Никаких поэтов в свой отряд я никогда больше не возьму. Того и гляди, еще кусаться начнет…
Олег этих слов не услышал. До них ли было ему, когда именно сейчас, на этом Совете князей, должен быть наконец-то сделан выбор: мирная жизнь, — но тогда придется забыть о земле предков — или же война, жестокая, кровопролитная, на долгие годы, и далеко не все, начавшие поход, увидят ее, эту самую землю предков. Что предпочесть? Олег ставил себя на место любого из князей и не мог найти ответа. Этим он, возможно, напоминал сейчас Бальгура, который впервые за семьдесят лет почувствовал бессилие своей мудрости…
Вечером Олег долго сидел в одиночестве у костра, курил, уставясь в огонь, казавшийся ему сказочной птицей, что мучительно бросается в полет и никак не может оторваться от земли. В утомленной его голове бродили даже не мысли, а так, их бесформенные ленивые тени, и подобная же усыпляющая лень обволакивала тело. На душе было и хорошо, и тревожно, но даже и сама эта тревога была приятной, как кислинка в сладкой ягоде. Так прошел час, а может, и больше.
И только уловив за спиной знакомые шаги, он вдруг понял, что все это время безотчетно ждал ее, Ларису. Она остановилась рядом, и, скосив глаза, он увидел легонько колышущийся подол полосатого платья, загорелые стройные ноги, такие теплые в свете костра, что ему захотелось прижаться к ним щекой и застыть, а из мельтешенья мыслей неизвестно почему вдруг отлились знакомые строчки:
