— И верно! — поразился шаньюй. — Умница ты! Как это я сам не сообразил!.. Что ж, если так, то… Да, надо подумать…
— Шаньюй, повелитель мой, ты устал, — шептала яньчжи и, разгораясь лицом, льнула к нему, как туман к подножью горы. — Отдохни рядом со мной… тебе предстоит трудный день…
А в юрте витал печально-сладкий запах тлеющего можжевельника, затухая, подрагивало пламя, и на коврах все шевелились существа, явившиеся сюда из бредового сна…
Утро пришло серенькое, с моросящим мелким дождем и порывами холодного ветра.
Послы, поднятые еще до света, поев горячего мяса и выпив водки, весело собирались в обратную дорогу. Три охранные сотни, которые должны были сопровождать их вплоть до юэчжской границы, уже стояли в походном строю. У коновязи перед юртой шаньюя под присмотром двух дюжих нукеров переминался с ноги на ногу взъерошенный Модэ. Он зябко сутулился и часто вздрагивал от дождевых капель, попадающих за ворот его поношенного кафтана. Он то и дело зевал, тер кулаком слипающиеся глаза, а в правой руке крепко сжимал мешочек с выигранными у Бальгура игральными костями.
Наконец, поддерживаемый смотрителем шаньюевой юрты, появился главный посол. Нукеры тотчас подхватили Модэ, усадили на коня, сели сами. Изрядно хмельной посол, опираясь на плечи слуг, взобрался в седло, взмахом руки дал знак трогаться. Одна охранная сотня умчалась вперед, две другие разошлись в стороны, и юэчжское посольство отбыло на родину, увозя с собой заложником сына главы державы Хунну.
Шаньюй не стал провожать сына, не простился с ним. Лишь когда посольский отряд отдалился настолько, что уже еле виднелся сквозь дымчатую кисею дождя, Тумань вышел из юрты и долго смотрел ему вслед, чувствуя, что совершил непоправимую ошибку, и в то же время оправдывая себя тем, что не мог поступить иначе…
Предвидение яньчжи сбылось с изумительной точностью. Едва Тумань успел закончить утреннюю трапезу, налетел и оборвался обезумевший конский топот, заржало, захрапело, и знакомый доброй половине хуннской державы голосище западного чжуки раздавил послышавшиеся было протесты караульных нукеров. Гийюй, сам, должно быть, не заметив того, оборвал входной полог и прямо с порога загремел:
— Шаньюй, ты отдал-таки Модэ бритоголовым!
— Да, отдал, — сдержанно ответил Тумань и крикнул — Эй, нукеры, вон от юрты на половину перестрела! — И усмехнулся, глядя на Гийюя: — Незачем им быть свидетелями того, как западный чжуки теряет лицо.
— Шаньюй, как ты мог? — От ярости чжуки не находил слов и только повторял — Как ты мог!..
— Да, я отдал своего сына и этим спас от гибели тысячи чужих сыновей, — шаньюй смотрел выжидательно и настороженно.
— А о чести хуннского народа ты думал, шаньюй? — чжуки разъяренным медведем навис над сидящим Туманем.
— Я думал о жизни хуннского народа, — невозмутимо парировал Тумань.
— Честь дороже жизни! — крикнул Гийюй, рубя ладонью воздух.
Тумань промолчал. Гийюй еще некоторое время пометался по обширной юрте шаныоя, сопя и пиная попадавшие под ноги ковровые подушки, и вдруг разом успокоился.
— Отдал сына, теперь отдашь землю, и все это ради жизни. А кому она нужна, такая жизнь? — горько вопрошал он, стоя перед Туманем. — Были и раньше, говорят, трудные времена, но до такого позора Хунну еще не доходила. Я не понимаю, ничего не понимаю… Хорошо, я подниму свой удел и поведу его в Великую степь. Но я клянусь!.. — Ярость снова накатила на западного чжуки; он выхватил меч и с маху кинул себе под ноги, пригвоздив к земле толстый золототканый ковер, подарок Цинь Ши-хуанди. — Клянусь духами предков, землей и небом, что еще вернусь в Великую Петлю!
Прокричав это, он почти бегом выскочил из юрты, взревел: „Коня сюда!“ — и миг спустя гром копыт, затихая, унесся вдаль…
Совет князей начался при подавленном молчании собравшихся. Тумань, преувеличенно спокойный, восседал на обычном своем месте — слева от входа лицом на полночь.
За отсутствием обоих чжуки — Модэ и Гийюя — первым говорил государственный судья.
— По ту сторону Великой степи, — каркающим голосом вещал Сотэ, обводя всех по очереди холодными властными глазами, — лежат большие земли, обильные травой, лесом, водами. Уйдя туда, мы положим между нами и Домом Цинь труднопроходимые бесплодные равнины. Дом Цинь уже не сможет вступить с нами в прямые межи. С юэчжами нас разделят горы. Остаются дунху, но от них мы пока будем по-прежнему откупаться.
