Домой Олег вернулся в сумерках, загнал «Москвич» в гараж и минут пять сидел, глядя на тускло освещенную приборную доску. «Продать бы, к свиньям собачьим, машину, — устало подумал он. — Вот только Эльвира вряд ли позволит. А жаль…»
Дверь он открыл своим ключом. Из гостиной доносились голоса и негромкая музыка. «Опять эти ее эмансипированные подруги, — безразлично подумал он. — Кофе вкушают, гляссе…»
— Олег, ты? — окликнула Эльвира.
Он, не отвечая, прошел в свой кабинет и как был, в куртке и ботинках, завалился на диван.
— Где ты? Иди поздоровайся с людьми!
Олег покосился и краем глаза ухватил контрастный черно-белый снимок в прямоугольнике дверного проема: черное — волосы, стекающие через плечо на грудь, глаза, а вернее — очи, узкое платье, туфли; белое — лицо, шея, руки, ноги; единственное яркое пятно — губы. Профессионально поднаторевшее воображение мгновенно выдало ассоциативный образ в духе его нынешнего настроя: уголь пожарища, нетронутый снег, а на снегу — оброненный кем-то одинокий красный цветок. Снимок, однако, существовал лишь краткий миг. В следующую секунду он ожил, и… «фото кончилось, начинается кино», — успел подумать Олег.
— Постой, да ты пьян, что ли?
Она подошла вплотную, заглянула в лицо и, по обыкновению своему, тотчас встревожилась:
— Уж не заболел ли ты у меня, а?
— Нет, — он равнодушно глядел в потолок. — Просто… ничего мне не хочется.
— Что же с тобой случилось? — Она подсела к нему, ласково пригладила разлохматившиеся волосы. — Ты ведь куда-то ездил, да?
— К деду я ездил…
— К какому деду?
— К своему… У него ласточки жили, каждое лето. — Он помолчал и вдруг тоскливо сказал: — Уехать бы куда-нибудь, к черту!
Эльвира с минуту смотрела на него молча и сосредоточенно, потом вышла и осторожно прикрыла за собой дверь. Вскоре радиола замолчала, а потом и гости, ступая явно на цыпочках, прошли к выходу.
«Напрасно она их так…» — вскользь подумал он. Мысли его снова вернулись к сегодняшней поездке, к картинам детства. Показалось вдруг, что самая лучшая часть жизни позади, а то, что сейчас, — это только так, бег по инерции. «Что же получается? — с некоторой даже обидой и страхом размышлял он. — Стоял на земле дом, жили в нем люди… хозяйство у них было, пес лаял во дворе. А прошло несколько лет — и ни людей, ни дома. Что постоянно-то в этом мире?.. Вот всплеск на воде, — с точки зрения существа, живущего, допустим, тысячную долю секунды, он представляется чем-то устойчивым, незыблемым, если хотите. А для меня это — мимолетное и бесформенное движение воды. Точно так же для существа, у которого восприятие в миллион раз замедленнее, чем у меня, человек — всего лишь неустойчивое органическое соединение, которое возникает и тут же рассыпается прахом. Своего рода мыльный пузырь. То же самое и горы, и материки, и планеты. Короче — любая форма лишь всплеск, завихрение в потоке материи. М-да, все, все проходит, кроме смерти — вот уж она действительно вечное состояние. Мелвилл прав: „Смертный, в ком больше веселья, чем скорби, смертный этот не может быть прав — он либо лицемер, либо простак“. Олег покосился на свои рукописи, лежавшие на столе, хмыкнул презрительно: „Секундные страсти секундных существ…“
Его мировую философическую скорбь прервал приход Эльвиры. Один лишь вид ее мог начисто опровергнуть что-нибудь и посолиднее, чем мимолетные умственные построения о секундности бытия и непостоянстве форм.
Эльвира прилегла рядом. Олег усмехнулся: ему показалось, что она вспрыгнула на диван мягким кошачьим движением, а теперь вот, свернувшись калачиком, тихо мурлычет подле него. Он машинально обнял ее и вздохнул:
— Ни к чему все это…
— То есть что ни к чему? — изумилась она.
— Вся наша жизнь, — не сразу ответил он, — пустая суета молекул… Броуновское движение, и не больше.
— Постой… — Она растерянно села, отводя с лица упавшие волосы. — Завел себе кого-нибудь, что ли?
Олег только махнул рукой и закрыл глаза. Он уже чувствовал, что его хандра — несомненная чушь, что смешно горевать по-настоящему о подслеповатом домике, живя в современной трехкомнатной квартире со всеми удобствами, наконец если что-то и было, то оно осталось там, где скаты гигантских лесовозов без устали утюжат уже несуществующий земляной квадрат на месте несуществующего домика деда.
