Долгое возвращение. Жертвы ГУЛАГа после Сталина - страница 7
В прочих случаях, если не считать частичных амнистий, процедура рассмотрения апелляций представляла собой медленный, в каждом случае отдельный процесс, растягивавшийся обычно на месяцы, даже годы, и заканчивавшийся отказом. Из 237412 апелляций, официально рассмотренных к апрелю 1955 года, не более 4 процентов получили положительный ответ>{31}. Ускорению исхода из Гулага способствовали как сообщения о начавшихся бунтах в лагерях, так и толпы просителей, осаждавших здание прокуратуры на ул. Кирова, 41 в Москве, и тысячи прошений, поступивших в ЦК партии и в КГБ. К концу 1955 года 195353 человека, как сообщалось, были освобождены, из них, правда, только 88278 человек из лагерей и колоний, остальные — из различного рода принудительных поселений>{32}. Это была уже значительная цифра, но ускорение темпов, если и продолжалось, всё равно происходило слишком медленно, чтобы спасти жизни всех, кто ещё оставался в неволе. Как в отчаянии написал матери из лагеря в 1955 году Лев Гумилев: «Скорее всего, я буду реабилитирован посмертно»>{33}.
Поворотным моментом стала историческая атака Хрущёва на пережитки культа личности Сталина, произошедшая на закрытом заседании XX съезда партии в феврале 1956 года. Новый лидер не сказал всей правды, он даже не упомянул Гулаг, но, обвинив мёртвого тирана в «массовых репрессиях», производимых на протяжении 20 лет, Хрущёв негласно снял клеймо преступников с миллионов жертв фальшивых обвинений. Его речь не публиковалась в Советском Союзе до 1989 года, но и по-настоящему «секретной» она никогда не была. Копелев, например, прочитал её в распечатке «для служебного пользования» в редакции одного центрального журнала. В течение нескольких месяцев после съезда её официально зачитывали на партийных собраниях по всей стране, делая её содержание известным широкой публике. Политика избирательного освобождения перестала быть оправданной. Процесс немедленно стал массовым, чему способствовали специальные постановления, практика ускоренного рассмотрения прошений, в том числе и получивших ранее отказ, и широкие амнистии>{34}.
Наиболее драматическим моментом этого процесса стала работа 97 особых комиссий, посланных из Москвы непосредственно на места, в крупнейшие из подразделений Гулага, объединявшего порядка 65 лагерей. В состав каждой комиссии входили от 3 до 7 человек, включая представителей партии и государства и — для вящей «объективности и справедливости» — одного уже освобождённого и реабилитированного старого большевика, зачастую, правда, исключённого из партии. Все комиссии (зеки называли их «разгрузочными») получили полномочия рассматривать дела на месте и освобождать заключённых, обычно просто на основании снятия обвинения. Не все комиссии выносили справедливые решения, но большинство действовали по совести. За несколько месяцев они освободили более 100 тысяч заключённых (в том числе, ряд моих будущих знакомых), внеся существенный вклад в постоянно растущее общее число>{35}.[10] К 1959 году большинство из выживших в лагерях, колониях, тюрьмах и ссылке жертв политических репрессий оказались на свободе>{36}.
Вскоре после речи Хрущёва возвращающиеся домой зеки стали привычным зрелищем в поездах и на улицах городов всего Советского Союза. В одинаковых лагерных телогрейках, зачастую не имеющие при себе ничего, кроме справки об освобождении с отметкой о пункте следования, железнодорожного билета и небольшой суммы денег на еду, они выглядели истощенными и состарившимися до срока>{37}. Когда один такой бывший зек пришёл в комитет партии, смущаясь своего внешнего вида, другой бывший зек, работающий там, его успокоил: «Ничего, сейчас многие ходят по Москве в такой одежде»>{38}.
Не все освобожденные из лагерей и ссылок поехали домой. Некоторым из них, арестованным по серьёзным политическим делам, было временно запрещено проживать в Москве и других крупных городах. Кроме того, не все депортированные народы получили право вернуться на историческую родину. А для очень многих понятия «дом» просто больше не существовало: годы заключения стоили им не только их семей, работы, собственности, но и чувства привязанности к чему-либо или кому-либо.
