«Ермак» ошвартовался в Купеческой гавани Ревеля. На извозчике добрались на полуостров Копли, в район заводских зданий — к дому командиров новостроящихся кораблей.
Исаков уверенно вошел в кабинет командира «Изяслава» Леонтьева, лихо отрапортовал ему о своем прибытии и растерялся, когда командир молча указал ему на дверь в соседнюю комнату. Он еще не знал, что за Леонтьевым укрепилась в Ревеле кличка «Анюта», а за обитателем соседней комнаты капитаном I ранга Клавдием Валентиновичем Шевелевым, начальником XIII дивизиона эсминцев, — прозвище «Клаша». Злословили, что бесхарактерный «Анюта» и полслова не вымолвит без волевого «Клаши», и потому дверь из его кабинета в кабинет комдива всегда раскрыта настежь.
В следующую минуту мичман стоял перед невысоким, но крепким офицером с холодными, умными глазами, способными привести в трепет подчиненного, остудить не в меру горячего и скрыть за внешней благожелательностью неистовую ярость и глубокое презрение.
Высокого, с отличной выправкой и хорошо воспитанного мичмана «Клаша» раскусил, казалось, сразу, отметив про себя и не резко выраженные кавказские черты его внешности. Он подробно расспросил о программе Отдельных гардемаринских классов, давая тем самым понять, что для офицерской среды сия затея — темный лес и выйдет ли из этой затеи путное, — покажет время, умело проверил заодно и уровень знаний новичка, узнал, откуда он родом, кто мать, кто отец, есть ли среди предков дворяне и офицеры, с неудовольствием отметил год, проведенный в Технологическом, и неожиданно повторил фразу непотопляемого старлейта Шлиппе: «Ну-ну, посмотрим, что выйдет из этого эксперимента…»
Словно все, что происходило в эти дни в России, в Петрограде, в Кронштадте, да и в Ревеле, где матросы то и дело митинговали, «ваше благородие» произносилось только с оттенком издевки, копошились какие-то самочинные комитеты, кого-то смещали, кого-то выбирали, кого-то делегировали куда-то, — словно все это его, начальника XIII дивизиона, не касалось и мичмана Исакова тоже не касается.
Так и запомнилось — Шевелев при первом же знакомстве игнорировал революцию. Он встал, помолчал, вглядываясь в мичмана-полукровку, и спокойно выговорил:
— Флот превращен в публичный дом. Матросня распустилась. Нас с вами этот митинг не касается. Достроим корабль, выйдем на позиции, и все станет на свои места. Вы назначаетесь на должность ревизора. Знакомы вам обязанности ревизора перед сдачей корабля казне?
— Так точно, господин капитан первого ранга.
— Приступайте к службе. Указания получите от старшего офицера. С чего полагаете начать? — спросил он внезапно.
— С изучения корабля, если разрешите, — быстро ответил Исаков, не подозревая, что выдержал испытание. Начальнику дивизиона ответ явно понравился. Знает мичман традицию русского флота — начинать службу в любом чине с изучения корабля. Настоящий моряк не погнушается полазить на брюхе и под котлами, а ревизору сам бог велел с этого начать, чтобы не хлопать ушами перед подшкипером, кладовщиками служб и прочими содержателями, когда они будут докладывать о вытребованных со складов верфи материалах и запасных частях, — редкий из содержателей не шельма, попадись ему лопоухий ревизор — вмиг вотрет очки и обведет вокруг пальца.
Беседуя с тем же таллинским военным инженером Корсунским, Исаков вспомнил свое «боевое крещение на ревизорском поприще». Баталер принес ему счет на лук, закупленный у частных поставщиков: «Извольте утвердить, господин мичман!..» Мичман прочел, прикинул, вздохнул — про нормы потребления лука слушать лекций в ОГК не довелось — и утвердил. «Счет на лук» повторялся ежедневно. А в конце недели жулик-баталер предложил мичману долю. «Устроил ему мальчишеский, совершенно идиотский скандал, — рассказывал Исаков. — Действие неожиданное: баталер, игнорируя меня, утверждал счета прямо у старшего офицера Валдайского. Хищения, разумеется, продолжались».
А команда, как водится, уже знала: новенький мичман неподкупен.
Валдайский — главное действующее лицо рассказа Исакова «Старшой с бульдогом», он выведен под именем Алдайского, крайнего монархиста, ненавидимого и матросами за издевательства над слабыми, не умеющими постоять за себя, и офицерами — из страха, что этот Старшой, с повадками городового и жандарма, навлечет гнев команды на всех офицеров. Мичман тоже проникся отвращением к его хамству и садистской манере натравливать на робких своего свирепого бульдога. Он чувствовал, что и Валдайский презирает плебея из черных гардемаринов. Но не сразу он понял политическую суть этого типа. Пока Валдайский был для мичмана просто злобным человеком, который по своему образу и подобию выдрессировал омерзительного пса. В таком, как Валдайский, конечно, разобраться легче: за столом береговой кают-компании, слушая споры офицеров о политике Временного правительства, Совдепа и матросского Центробалта, Валдайский непременно бросит реплику: «Всероссийский кабак» или скажет: «Перевешать десяток-другой ваших социалистов — и все придет в норму». И уйдет, не глядя на притихших подчиненных. Труднее раскусить кондуктора Земскова: вроде бы социалист-революционер, облечен полномочиями председателя судового комитета, но скользкий, не лежит к нему душа. А вот понять начальника XIII дивизиона Шевелева мичману совсем не по силам. Да, высокомерен. Зато храбр и хороший моряк — это действует гипнотически. Надо еще пуд соли съесть с матросами революции и самому стать ее сознательным участником, чтобы различать: кто и
