— Знаешь ли ты, Семен, что сейчас ты, я и вся рота находимся на обильно политой в войну кровью бойцов Красной Армии Пружанской земле? Слышал ли ты об этом?
— Не–е–а.
— 22–23 июня 1941 года в Пружанах танкисты 141‑го и 142‑го танковых батальонов 32‑й танковой бригады больше суток держали оборону. А на той улице, где сегодня был тяжело ранен из твоего карабина человек, шел бой с танками Гудериана. Советские танкисты сражались до последнего снаряда, до последней капли бензина. Бой был жестоким. Танки корпуса Гудериана прошли Польшу, Чехословакию, великую Францию, Нидерланды, Бельгию — они завоевали всю Европу! И вдруг в белорусских Пружанах два советских батальона стоят насмерть! Танки Западного фронта БТ‑5 и БТ‑7 горели как спички — на них стояли бензиновые двигатели, и их экипажи гибли вместе с горящими танками. Танкистам было лет столько, сколько тебе и твоим товарищам, Семен! И ни один не струсил! Танкисты двух батальонов погибли смертью героев на улицах Пружан!
Старший заметил, что у открытой двери собралась вся рота с командиром.
— Сыны наши! Вы охраняете Белорусскую землю. Рядом с вами останки танкистов 141‑го и 142‑го танковых батальонов Западного фронта. Не забывайте этого! Я склоняю голову перед ними.
Установилась глубокая тишина — люди, казалось, даже не дышали.
Старший на мгновение задержал взгляд на Семене и удивился — лицо, особенно глаза парня, отражали нестерпимые муки, — и спросил себя: «Что сейчас творится в его душе?» Душа, конечно, мается, страдания волнами накатываются и на измученную переживаниями душу, и на мальчишеское, беззащитное лицо, то затеняя его, то высвечивая меркнущую голубизну глаз.
* * *
Семен постепенно обрел дар речи, говорил, уже не заикаясь, но с большими паузами; похоже, память тоже вернулась. Но на вопросы он отвечал по–прежнему боязливо, часто задерживая взгляд на двери, словно ожидая ареста. Старший решил продолжить уточнение случившегося ночью. Семен ответил:
— Думал долго — что делать? В роту иттить боялся — робел, испуг после выстрела глубоко сидел во мне.
— Чего же ты, Семен, ждал?
— Не. не знаю. Но очень боялся. Стал смотреть в щелю, вижу, ходют сержанты наши, потом ротный командир, апосля чужой в большой шапке человек появился. И ротная собачка наша бегает! И так мне хотелось погладить ее! Я очень люблю собачек, козочек! У бабушки были и козочки, и собачки. Я с ними рос, и с бабушкой.
— А где твои родители?
— Папаня ушел от нас, а мамка после этого пить водку начала. А когда бабушка стала болеть, меня отправили в детдом.
Старший слушал, удивленно покачивал головой. Вот сколько довелось парню пережить.
— Потом увидел броневик у входа в роту. И мне стало страшно. Ето, думаю, за мной! Снова спужался от страха — на ём пулеметы, ён, зараза, завезет куда–нибудь, а оттуль не выберешься! И по сараю очередь–другую может дать! Куда теперь иттить? Убьют сразу! Думал–думал, что делать? Куда иттить? В роту — боялся, а чего, не знаю, видать, страх обуял меня. Карабин мой выстрелил, и я. значится, виноватый.
— Видишь, Семен, как плохо началась вся твоя полоса неудач и нарушений — с употребления спиртного, а кончилась стрельбой. Не переломишь себя — тобой будут плохие люди помыкать и править. Береги себя от скверны чужого веления! Нельзя уступать их требованиям! Раз уступишь, другой, и все — нет у тебя свободы, нет и тебя! Характер свой надо иметь и свое «я». Уметь за себя постоять и других защитить. Главное — слушай свою совесть! От совести, браток, многое зависит!.. И сколько бы ты еще в сарае просидел? Ведь мог и замерзнуть! Ждал, пока за ноги тебя не выволокут? Продрог сильно. И до сих пор не согрелся.
— Можа, и замерз бы. Пакуль в щелю не посмотрел. Гляжу, к сараю идеть офицер в высокой шапке и в шинеле какого–то необычного цвета. Идеть и идеть! Почему–то, наверное, сдуру, загнал патрон в патронник, машинально, на всякий случай. Никого не хотел убивать — мной кто–то командовал, дьявол или черт? А ён, зараза, идеть и идеть. Куда же, думаю, ты идешь? Патрон же в патроннике!
— Одного чуть не убил — мало. Второго мог убить, — резко бросил Старший, насупившись.
