— Сер-рега!
Из люка било жарой, духотой и томящим духом недожаренной свинины.
— Серега! Гони своего оборванца наверх!
В люке мелькнуло худое и мокрое лицо кока:
— Не прибрал?
Рядом с ним появилось в проеме люка изумленное и тоже мокрое от жары лицо Доктора:
— Юра…
— Ты сыпь сюда! А уж я тебя ткну носом! — пообещал Юра. — Гадюшник развели, — буркнул он в сторону Ивана и Шурки, которые смотрели на него веселясь. Снял бескозырку и с грустью посмотрел на успевший загрязниться белый чехол. К подъему флага выстирал — и снова грязный. Скорей бы октябрь, скинуть чехлы, а там — «Лишь крепче поцелуй, когда сойдем мы с кораблей!» Мимоходом подумав о «Славянке», Дымов заметно подобрел, и Доктор, которому сегодня явно не везло, отделался легким внушением и напоминанием о том, что именно он, Доктор, должен в первую очередь печься о чистоте и гигиене.
Выслушав внушение и напоминание, Доктор поднял двумя пальцами осколок, положил в карман и пошел вниз. Скверное его настроение усугублялось тем, что час назад ему впервые за время пребывания на корабле представилась возможность оказать медицинскую помощь, и ничего из этого не вышло. Когда Карлу обожгло руку компотом, Доктор немедленно привел его в амбулаторию, долго мыл руки раствором, а потом принялся наносить на место ожога мазь. Карл на мазь смотрел неодобрительно, заметив: «Муть все это», а от повязки отказался категорически.
— Кранцы чинить надо. — Сильный латышский акцент придавал каждому слову Карла суровую значительность и твердость. — Совсем «сто восьмой» порвал кранцы. Новые совсем были.
— В том году они новые были, — сказал Доктор традиционную фразу. Прижимистость Карла, главного в боцманских делах после самого боцмана, была всем известна.
— Да, да, — раздраженно сказал Карл. Вытер мазь о штаны и пошел чинить кранцы.
— …Зачем звали? — спросил Дымов.
— Кроха, — Иван невольно взял Шуркин тон. — День Флота.
— Ну.
— А о шлюпке ты думал?
— А чего мне думать? — мгновенно фыркнул Кроха. — У меня начальники есть. И вообще! Людей на уголь дай, на дизель — дай, на склад — дай! Компот утопили, радист искупался, питание — дай!..
— Утрясется, — махнул ладошкой Иван.
— Вот-ты умник!..
— Понедельник, — сказал Иван. — А в воскресенье — День Флота.
— Боцмана нет, — сказал Шурка. — Команды нет. Шлюпки нет, и весел нет!
Дела обстояли невесело. После сдачи курсовых задач с работой закрутило неожиданно лихо, потом шли учения, и снова в полигон, и вышло так, что гребли очень мало. Были гонки в июне, на рейдовых сборах, где победу отдали орлам с «двести пятого», но это все вздор. Судьи все были из первого дивизиона, финиш назначили на условной линии по форштевню флагмана. Флагман стоял на одном якоре, крутило его как бобика на цепи, и кто первым рванул эту линию — осталось неизвестным. Победу отдали «двести пятому», хотя его шлюпка была так называемой таллинской постройки (делали некогда такие ялы: облегченные, с низким бортом — специально для гонок) и совершенно неукомплектована. Комплектация шлюпки тянет пуда на четыре, и подобные штучки не делают чести боцману и старпому. Впрочем, давно известно, что «двести пятый» не корабль, а декорация, стоит всю навигацию у стенки, а черную работу тянет «полста третий»… Тем обиднее было так глупо и несправедливо проиграть. Боцман подал протест; когда его отклонили, пришел злой и сказал гребцам, что этот фарс — наука на будущее: выигрывать надо у-бе-ди-тельно! Отрываться на десять корпусов! И никто не получит повода передернуть.
Теперь боцман уехал на побывку и приболел. Старпом, которого любили, не любили, но всегда почитали как верного и яростного защитника корабля, убыл в командировку в Базу. Шлюпка, оборудованная для гонок, та шлюпка, на которой брали первые места в предыдущие годы, скучала на левом борту с пробитым днищем: посадило на камушек в декабре. Из восьми буковых весел, уравновешенных, залитых свинцом специально для призовых гонок, осталось три, остальные изломало волной в ту же осень. Правда, боцман получил восьмерку новых, легчайших сосновых весел, собирался их строгать и гнуть… но где он, боцман?
