– А вот Виктор Марсианин допускает. У него описывается планета, населенная математиками.
– Это, Женя, от чрезмерного почтения к математике. Вероятно, когда-то в школе будущий фантаст не смог решить уравнение с двумя неизвестными. С тех пор он представляет себе рай таким местом, где все успешно решают различные уравнения. Но довольно, Женя, рассуждать: Никифоров и Солдатов спят. И нам с вами тоже пора.
– Только один вопрос. Скажите, Сергей Сергеевич, а вы часто думаете об этом У?
– Частенько. Больше, чем требуется. И все-таки пора спать.
Ветров ложится на раскладушку. Вытягивает ноги. Но ему не спится… В палатке душно. Слышно, как всхрапывают Никифоров и Солдатов. Петров тоже уснул. А Сергею Сергеевичу не спится.
Искра костра прожгла в скате палатки дыру. В дыру видно звезду и кусочек неба. Звезда заглядывает в палатку. Она яркая и молодая, словно недавно родилась. Она была такой же юной и яркой и сто тысяч лет назад, когда по этой местности бродило удивительное существо. Что для звезды сто тысяч лет? Минута.
Ветров надевает сапоги, накидывает тужурку и тихо выходит из палатки.
Это одна из звезд Большой Медведицы. В отверстии палатки она казалась ярче.
Тишина. Вот так же тихо было и двадцать лет тому назад…
Петрову в это время снится У. Да, его зовут У. Космический пришелец идет в сопровождении детского писателя. Лицо научного фантаста с острым подбородком морщится от усилия понять сложную мысль У, выраженною с помощью второй звуковой сигнальной системы и одновременно развернутую в пространстве и времени с помощью третьей сигнальной системы, сисгемы эйдитической и наглядной, способной материализовать каждую мысль и одушевить всякую вещь. Женя счастлив. Женя восхищен. Женя разгневан. Жене стыдно за фантаста, не способного понять гостя и ответить ему так, чтобы не посрамить земных людей. Женя что-то возмущенно бормочет со сна.
А Сергею Сергеевичу не спится. Он принимает снотворное. И тогда засыпает, чтобы проснуться утром с тревожной мыслью и снова думать о том, о чем думает уже двадцать лет.
Глаза Бородина насмешливо поблескивали.
– Уравнение Кельвина, – диктовал он, – дает нам возможность вычислить скорость распространения… В толстых аксонах – сто метров в секунду…
Стенографистка, полная кокетливая дама, восхищенно ловила его слова и фразы.
– Несколько сот реле, соединенные с другими рядами реле…
Он сделал невольную паузу. Кто-то вошел, не постучав. Кто же мог войти, не постучав? Даже сам директор института терпеливо ждал за дверью, когда ему скажут: «Войдите».
– Войдите! – сказал Бородин.
Но это, в сущности, был только риторический возглас. Вошедший уже стоял здесь, перед ним. Это был фельетонист Глеб Морской.
Бородин холодно поклонился. Поклонился и, глядя в угол, где стоял какой-то аппарат, продолжал диктовать:
– Вычислительные машины уже превосходят человеческий мозг быстротой реакции.
Морской сел на табуретку, не ожидая приглашения.
– Мне нужно с вами поговорить, – сказал он резко. – И без посторонних.
– Считайте, что в комнате никого нет. И не бойтесь. Ваши слова не попадут в стенограмму.
– Мне нечего бояться стенограммы. Это вам нужно ее бояться.
Лицо Бородина не изменилось, глаза так же насмешливо поблескивали.
– Как вам известно, Морской, я не боюсь ничего на свете.
– Я тоже. Кроме лжи.
– Я понимаю. Вы хотите сказать, что я лжец!
– Да!
Бородин повернулся к стенографистке:
– Марья Соломоновна, возьмите свой острый карандаш и запишите, что сказал Морской. Его слова пригодятся историкам журналистики.
– Не паясничайте. Дело настолько серьезное…
Бородин нетерпеливо побарабанил пальцами по столу.
– На свете нет ничего серьезнее дела, которым я занимаюсь. Пятьсот миллионов длинных монотонно скучных лет протекло, прежде чем природа удосужилась создать человеческий мозг и вы, Морской, смогли писать свои фельетоны. А наша лаборатория, создавая искусственный мозг…
– И ваш искусственный мозг тоже будет совершать неблаговидные поступки?
– Что вы имеете в виду?
– Вы прекрасно знаете, о чем я говорю.
– Но Марья Соломоновна не знает.
– Вы обманули меня. А я обманываю людей, доверившись вам.
