Я ответил, что обыкновенно меня можно застать еще полчаса час после окончания приема, но что в тот день мне, к сожалению, пришлось уйти раньше обычного. Я предложил ему зайти завтра. Он не может сказать определенно, как у него будет со временем, но он постарается.
— А в Порле красиво, — сказал он.
(В Порле безобразно. Но Грегориус, как истый горожанин, привык считать, что «природа» — это непременно красиво, в любом виде. Кроме того, он ведь платил свои кровные и не желал остаться внакладе. Поэтому он находил Порлу красивой.)
— Да, — подтвердил я, — в Порле довольно красиво. Хотя и не так красиво, как в большинстве других мест.
— В Роннебю, возможно, и красивей, — признал он. — Но очень уж это далеко и очень уж дорого.
Худенькая девушка-подросток принесла нам воду, две бутылочки.
Вдруг меня осенило. Уж если суждено тому свершиться, отчего бы не здесь? Я огляделся. Поблизости в этот момент никого не было. За столиком поодаль сидели три старичка, одного из них я знал, ротмистр в отставке; но они громко разговаривали между собой, рассказывали анекдоты, смеялись и не могли слышать, что мы говорим, или видеть, что мы делаем. Босоногая грязная девчушка тихонько подошла к нам и протянула цветы, мы покачали головами, и она так же неслышно отошла. Лежавшая перед нами площадь была почти пустынна в этот предвечерний час. Время от времени из-за угла церкви появлялся прохожий и сворачивал к Восточной аллее. Жаркое солнце позднего лета золотило выглядывавший меж лип старинный желтый фасад Драматического театра. На тротуаре стоял директор театра и разговаривал с режиссером. Расстояние превращало их в миниатюры, открывавшие игру своих линий лишь глазу, и прежде уже с ними знакомому. Режиссера выдавала его красная феска, искоркой посверкивавшая на солнце, директора — деликатные жесты, как бы говорившие: бог ты мой, в каждом деле всегда есть две стороны! Я уверен был, что он сказал что-нибудь в этом роде, я видел легкое пожатие плеч, слышал, казалось, интонацию. И я приложил эти слова к себе, к своему. Да, в каждом деле всегда есть две стороны. Но лучше уж не видеть их обе сразу, в конце концов все равно приходится выбирать какую-нибудь одну. И мой выбор сделан!
Я достал из жилетного кармана свои «часы» с пилюлями, взял одну пилюлю большим и указательным пальцами, отвернулся немного в сторону и сделал вид, что кладу ее в рот. Потом отхлебнул воды из стакана, будто запивая. Пастор тотчас заинтересовался.
— Вы, кажется, лекарство принимаете? — осведомился он.
— Да, — ответил я. — У меня ведь сердце тоже пошаливает. А все оттого, что слишком много курю. Не хватает характера бросить, вот и приходится глотать всякую пакость. Это, кстати, относительно новое средство: его очень рекламировали в немецких медицинских журналах, но мне хотелось попробовать на себе, прежде чем вводить в практику. Я начал принимать его с месяц назад, и результаты, по-моему, превосходные. Принимать его надо по одной пилюле перед едой, это предотвращает пищевую аллергию, когда, знаете ли, поешь, и тотчас начинается препротивное сжимание в груди и сердцебиение. Не хотите ли попробовать?
Я протянул ему коробочку с пилюлями, предварительно открыв ее и повернув таким образом, чтобы он не заметил корпуса часов, иначе посыпались бы ненужные расспросы.
— Благодарю, — сказал он.
— Завтра я могу выписать вам рецепт, — добавил я.
Он без лишних слов взял пилюлю, положил ее на язык и запил водой. Мне показалось, что сердце у меня перестало биться. Я уставился прямо перед собой. Площадь была безлюдна, как выжженная пустыня. Представительный полицейский шел не спеша мимо, остановился, сощелкнул двумя пальцами пылинку с безукоризненного мундира и двинулся дальше. Солнце все так же жарко золотило стену Драматического театра. Директор сделал жест, редко им употребляемый, он вывернул и выбросил вперед ладони — еврейский жест, жест дельца, означающий: вот я весь перед вами, я ничего не скрываю, я открыл вам свои карты. И красная феска кивнула, один раз, и другой.
— Здешнее заведение очень старое, — сказал пастор. — Я думаю, оно было первое в своем роде в Стокгольме.
