Мне принесли шабли, и я сидел, любуясь игрой солнца с легким светлым напитком в бокале, как вдруг услышал прямо над ухом женский голос, показавшийся мне знакомым. Я поднял глаза. То было целое семейство: папа, мама и с ними мальчик лот четырех или пяти, прелестное дитя, но претенциозно и нелепо выряженное в голубую бархатную блузу с кружевным воротником Командовала дама, и ее голос был странным образом знаком мне: вот здесь сядем — нет, не здесь — здесь солнце, нет, отсюда никакого вида — где же метрдотель?
И тут я ее узнал. Я узнал в ней ту самую девицу, что билась когда-то в истерике у меня на полу, умоляя помочь ей избавиться от ребенка, которого она носила. Значит, она вышла-таки замуж за своего вожделенного приказчика и произвела-таки на свет своего ребенка — несколько, правда, скоропалительно, но кто нынче на это смотрит, — и вот вам, извольте, corpus delicti[4], бархатная блуза и кружевной воротник. Ну-с, любезнейшая, что вы на это скажете — кто из нас оказался прав? Скандал теперь дело прошлое, а малыш вот он, рядышком, маменьке на радость…
Но только действительно ли это тот самый ребенок? Нет, но может это быть тот самый. Мальчику года четыре, самое большой пять, а со времени той истории прошло по меньшей мере лет семь, восемь: я тогда только-только начинал практиковать. А что же могло случиться с первым ребенком? Верно, осечка. Ну что ж, тоже ничего страшного, поскольку, очевидно, дело удалось поправить.
Кстати сказать, при ближайшем рассмотрении семейство мне не очень понравилось. Мамаша молода и еще очень красива, но успела уже заметно раздобреть и чересчур уж сделалась цветущая. Я по дозреваю, что она ходит с утра по кондитерским, попивает портер с пирожными и сплетничает с приятельницами. А папаша — типический донжуан из приказчиков. Судя по его наружности и по ухваткам, он, надо полагать, непостоянен как петух. Кроме того, у обоих эта ужасная манера загодя выбранить официанта за предполагаемую нерасторопность; манера, которая мне претит. Выскочки, одним словом.
Я запил свои разнородные впечатления добрым глотком легкого кисловатого вина и взглянул в раскрытое окно. За окном расстилался ландшафт — такой щедрый, покойный и теплый под лучами послеполуденного солнца. Канал отражал зелень берегов и синеву небес. Несколько лодок с гребцами в полосатых майках неслышно, легко скользнули под мост и пропали из глаз, велосипедисты проехали мостом и рассыпались по дорожкам, а на траве под большими деревьями сидели группами люди и наслаждались тенью и чудесным днем. А над моим столиком порхали две желтые бабочки.
И покуда я сидел так, отдыхая взглядом на густой сочной зелени за окном, мысли мои перенеслись к одной давней моей фантазии, какой я иной раз себя тешу. У меня есть небольшие сбережения, тысяч десять или, может, чуть больше, в надежных государственных бумагах. Лет эдак через пять-шесть наберется, верно, довольно, чтобы выстроить себе домик на лоне природы. Только вот где его построить? Непременно где-нибудь у моря. И непременно на открытом побережье, без горок и шхер. Мне хочется, чтобы горизонт был открыт, и мне хочется слышать море. И мне хочется, чтобы море было на западе. Чтобы солнце заходило в море.
И еще одна вещь, не менее важная, чем море: мне хочется, чтобы было много-много зелени и большие шелестящие деревья. Никаких сосенок и елочек. Ну, сосны еще ладно, когда они высоки, и стройны, и крепки, и вообще, как говорится, удались; но зубчатый контур ельника на фоне неба необъяснимо мучителен моему глазу. Кроме того, и за городом ведь случаются дожди, а еловый лес в дождливую погоду наводит на меня тоскливое уныние. Нет, нет, я мечтаю об идиллическом ландшафте, о пейзаже Аркадии с длинным, пологим спуском к берегу и группами больших густолиственных деревьев, раскинувших зеленый шатер у меня над головой.
Но, к сожалению, природа побережья не такова; она первобытна и убога. А деревья из-за морских штормов вырастают корявыми, низенькими и скрюченными. Того побережья, где мне хотелось бы построить свой дом, мне не увидать воочию.
